Сейчас я нахожусь под другим кайфом. Тревога в моем мозгу достигла апогея, и, если я не сделаю что-нибудь, чтобы расслабиться, я просто взорвусь.
Поэтому я начинаю писать.
Я провожу маркером по серой стене, выплескивая свой гнев большими буквами.
Урод.
Больной.
Мудак.
Это всего лишь краска.
Я добавляю еще несколько красочных ругательств, а затем подписываю их своим новым прозвищем.
Косточка.
Когда мой гнев проходит, и я смотрю на беспорядок, который устроила, мне становится стыдно за то, что я натворила. У меня проблемы с гневом и контролем над своей импульсивностью, и, хотя обычно я могу контролировать себя или заглушать свои порывы наркотиками, в этот раз я ничего не употребляла. В том, что я сделала, нет ничего страшного. Дети постоянно занимаются подобным дерьмом. Но это, скорее всего, вызовет у Далтона панику, сравнимую с ураганом пятой категории.
Его реакция будет подобна апокалипсису, разворачивающегося прямо перед его бледными глазами, когда он войдет сюда и увидит мою проделку на его драгоценной краске.
Мне нужно это исправить.
Я хватаю флакон с дезинфицирующим средством для рук, наношу его на стену и пытаюсь оттереть своей рубашкой. Чернила размазываются, и становится еще хуже, а в пятнах остается тень каждой буквы. Пока я яростно тру зловещие черные чернила, дверь в мою комнату открывается. Ненавижу, что они дали ему мастер-ключ. Он не должен иметь права просто врываться сюда и смотреть, что я делаю!
Его нижняя челюсть отвисает, когда он видит кляксы и каракули, и я могу поклясться, что его серые глаза наливаются кровью, когда он рассматривает всё, что я натворила.
— Что. Блядь. За. Хуйня?! — кричит он. Его голос повысился до угрожающего уровня.
— Кто-то вломился в мою комнату! Видишь? Я пытаюсь это отмыть, — демонстрирую свою недоделанную работу, а затем возвращаюсь к оттиранию стены. — Гребанные дети.
Сжав губы в плотную сердитую линию, он подходит к стене рядом со мной.
— Ты хочешь сказать, что какой-то незнакомец зашел сюда, написал несколько действительно важных заявлений и подписался внизу твоим прозвищем? Прозвищем, которое я дал тебе только вчера?
Я опускаю взгляд.
Я и забыла, что подписала свое творение жирными буквами.
И даже подчеркнула.
Он бросает свои принадлежности и рюкзак, разворачивается и уходит. Как только он выходит из комнаты, я начинаю рыться в его черной, испачканной краской сумке. Мои руки находят его телефон, свитер и ноутбук, но я не вижу никаких признаков моего любимого Ван Гога. Гребаный лжец. Мгновением позже он возвращается с банкой серой краски.
— Где Ван Гог? — мой голос звучит сердито, а кулаки сжимаются от гнева.
Взяв стремянку, стоявшую у стены, Далтон устанавливает ее, игнорируя мой вопрос. На металле всё еще осталась серая краска с прошлого раза. Положив на полку кисть, валик и банку с белой краской, он начинает подниматься по лестнице. Всё это он делает, не проронив ни слова и даже не обращая никакого внимания на меня.
— Я спрашиваю, где, блядь, моя белка?
Он не оглядывается на меня, когда начинает красить потолок ровными, уверенными мазками, несмотря на гнев, который исходит от него.
— Она дома. Я забыл твое чучело, и ты должна быть благодарна. Если бы я увидел это, и у меня была бы твоя драгоценная белка, я бы оторвал ей голову нахуй.
Мазки его кисти не меняют скорости и нажима, как и его голос, и он произносит последнюю фразу с жутким спокойствием, от которого у меня внутри всё переворачивается.
— Если ты оторвешь ему голову, твоя будет следующей. Гребаный мудак! — кричу я.
Он заканчивает замазывать серую полосу на потолке, затем ставит кисть на верхнюю ступеньку стремянки.
— Он уже и так мертв, Рейна, — Далтон спускается вниз, и каждый шаг по ступенькам сопровождается глухим звуком под его ногами. — Но я сожгу его к чертям, когда вернусь домой, если ты не покрасишь эти две стены, которые испортила.
Он хватает меня за руку, тянет к стене и сует мне в руку кисть. Ухмыльнувшись, я прижимаю ее к стене и делаю небрежные мазки, потому что точно знаю, что это его раздражает. Из его горла вырывается разочарованный рык, и он обхватывает мою руку своей. От того, как его сердитое дыхание обдает мою шею, когда он поднимает мою руку к стене, у меня замирает сердце. Хватка на моей руке жесткая, но движения, которыми он наносит краску на стену нежные. Каждый мазок создает гладкую поверхность. Перфекционист, мать его.
Тепло его тела обжигает меня, когда он стоит прямо за моей спиной и заставляет меня исправлять то, что я испортила. Красить вот так, совмещая каждый мазок с предыдущим, странно расслабляет. С его губ срывается менее разочарованный стон. Он всё еще зол, но уже не так. Звук отдается у меня в животе. Должно быть, этому чуваку действительно нравится рисовать. Как будто у него фетиш на это или что-то в этом роде. Затем его член за моей спиной твердеет, подтверждая мои подозрения.