Запалив свечи, Бетенкур по наитию поместил на шар лоскут кожи, ставший почти прозрачным, так что перечеркнутая надпись тенью легла куда-то на центр образовавшегося яйца света. Черные свечи почему-то давали копоть, а света — мизер. Однако по углам сарая заметались какие-то тени, словно ветерок колебал горящие фитили, но ветра не было. Были галлюцинации.
Инквизитор почему-то нисколько не боялся — так не боятся спускаться в темный подвал, потому что заранее все в нем знают, что там есть, и где оно лежит. Он о страхах даже не думал, потому что занимал себя другой мыслью: дальше-то что?
Если бы он пригляделся к загадочной надписи, то заметил бы в ней изменения, которые, собственно говоря, вызывала линия, перечеркивающая слова. Она, эта черта, вела себя, как живая, слегка колебалась, меняя тем самым написание букв. То получалось balaksa seuloja[37], то — bala-sena[38], а иногда даже bhalla seva[39]. Но Жан чесал себе в затылке, пытаясь что-то придумать, как направить происходящее на пользу.
Что-то происходило, но будто бы само по себе, без учета его волеизъявления. В углах образовался иней, земляной пол как-то начал подрагивать, причем сам сарай продолжал стоять ровно и твердо, как скала. Центр шара стал похожим на зрачок, черный и постоянно безуспешно фокусирующийся. «Всевидящее око», — усмехнулся инквизитор, но тут же получил мощный пинок под зад, отлетел к входной двери и ощутил себя крайне неуютно: на его шее сомкнулись две мохнатые ладони и принялись перекрывать доступ воздуха.
Бетенкур попытался оторвать их от себя, но своими руками ничего нащупать не удалось. Получалось, что горло само по себе сдавливается, чтоб, в конце концов, удушиться к чертям собачьим. За глаза, которые могли вылезти из орбит, Жан не переживал — они у него всегда были слегка того, на выкате. Вот способность дышать терять как-то не хотелось. Он нечаянно нащупал у себя за пазухой бляху с условным изображением пронзенного яйца. Сей же момент надпись на куске кожи перестала мутировать, замерев в порядке, отражающем bhalla seva. Как по волшебству хватка на горле исчезла, воздух с сипением потек в заскучавшие легкие. И зрачок в хрустальном шаре наконец-то нашел свою точку для фокуса.
Все еще лежа, Жан подумал, что волосатыми ладони не бывают, так же, как и ступни. В крайнем случае, волосатой случается задница. Но не ею же кто-то давил его, как кутенка! Впрочем, возможно, что волосатая хватка на горле ощущалась от грубой веревки, либо не менее грубых щупалец. Мысли в голове инквизитора начали выстраиваться в логические цепочки, а это означало, что голова получила, наконец-то свою порцию кислорода.
Лежать на земле делалось все холоднее, изо рта шел пар от дыхания, тьма вокруг приобрела цвет. Она стала насыщенной багровой, и откуда-то из ее средоточия раздавался звук: легкие щелчки, вообще-то, правильнее — клацанье. Так, только чаще, шумят, когда зуб на зуб от холода не попадает.
Бетенкур пошевелился и встал на четвереньки, с удовлетворением отметив про себя, что больше никто его не лягает и не душит щупальцами. Страха он не ощущал никакого. Да и вообще все чувства изрядно притупились, даже инстинкт самосохранения, не то бежал бы он сейчас куда глаза глядят, ударился в религию и сделался бы ее адептом. Вместо этого он произнес, прокашлявшись:
— Кхе, кхе. Я всегда верил, что я — Избранник.
Вначале ответом ему было все то же слабое клацанье, потом в глубине шара, мерцавшем своим «всевидящим оком» произошло некое преображение, словно в зрачке отражались иные картины, иные места.
Жан, прищурившись для верности, увидел почти человеческий череп. Все бы в нем — ничего, да вот отростки, типа рогов из височной доли, уходили куда-то в невиданную высь и там упирались в свинцовую тучу. Однако сам череп помимо рогов имел еще и шею. То есть, не шею, как таковую, а тысячи тонких, уходящих книзу и там все больше расходящихся в стороны щупалец. Чем ближе к мертвой голове они подходили, тем плотнее примыкали друг к другу[40]. И череп это загадочно клацал своей нижней челюстью.
— Вот, стало быть, и мохнатые щупальца, — сам себе сказал Бетенкур и осторожно потрогал рукой шею, словно опасаясь, не будет ли предпринята очередная попытка проведения удушающего приема?
Никто его лишать воздуха не собирался, во всяком случае — пока.
— Что дальше? — инквизитор даже пожал плечами для убедительности.
Сей же момент отражение в зрачке шара изменилось. Показался парусник, который он не далее, как сегодня, грузил всяческим королевским барахлом. Но этот образ почти сразу же вытеснился другим: он сам, Жан де Бетенкур во всей своей красе. На груди — блестящий панцирь. На плечах — пурпурная накидка. На голове венец из желтого металла. На лице — зверская мина, смесь самодовольства и вседозволенности.
— Я король, — едва слышно прошептал инквизитор. — Я буду королем.
7. Белый корабль
Бетенкур стоял за сараем и глядел на широкую реку Сена, которая несла свои воды в канал, разделяющий Великобританию и прочую Европу. Куда-то умчались все тучи, небо вызвездило, и дышалось всей грудью очень даже хорошо. Жан в который раз переживал разговор, состоявшийся в сарае над стеклянным (или хрустальным) шаром. Можно было бы общаться дольше, да свечи черные истаяли на нет, а обычные, как выяснилось, для беседы не годились.
Инквизитор видел не только образы, у него в голове иной раз каким-то манером отображались слова. Например:
— Я — Вий.
— Я не знаю тебя, — прямодушно ответил Бетенкур.
— Я — владыка. Я ви-жу.
Последнее слово было произнесено на старом кельтском языке, причем каким-то образом в нем выделился первый слог.
— Чего владыка? — поинтересовался Жан.
— Нави.
Слово было жутким, и инквизитор почувствовал какую-то тоску и страх, словно перед прыжком через пропасть: страшно прыгать, тоскливо, что можно оборваться вниз, но иного пути нет. А иначе «охотник живым заберет»[41].
Вместе со страхом к Бетенкуру пришло осознание того, что он переживет сегодняшнюю ночь, переживет и последующие ночи. А вполне могло случиться и так, что поутру нашли бы его окоченевший труп с вываленным языком где-нибудь за поленницей дров, и шар, и пирамидка — все при нем. Вот была бы незадача. Нельзя остаться невинным, когда вершатся богопротивные отношения между человеком и нечеловеком.
Вий, вероятно, дьявол. А что же такое тогда тот ужасный череп, что открылся его взору в шаре? Можно предположить, что он, Бетенкур, видел лишь то, что созерцал сам нечистый, что нашло отражение в его «всевидящем оке».
Господь создал день, создал и ночь. Свет и тьму. Его творения — те, что предпочитают быть видимыми и те, что сокрыты мраком. Это неизбежность, потому что образуется баланс, который в итоге создает божественный порядок и саму жизнь, в конце концов. Чтобы этот порядок не нарушался, надо прилагать какие-то усилия, тратить энергию, бороться. Но можно забить на все это дело, плыть по течению, и тогда наступит хаос. Может быть, этот тихо клацающий челюстью череп и есть порождение беспорядка? И эта мулька, что болтается у Жана на шее, отражает новую силу, могущество которой преумножается при бездействии и равнодушии, силу разрушения?
Та мертвая голова — не порождение Творца, она — не детище дьявола. Она сама по себе. Это — самозванец, который стремится в их мир. Как же запутанно все это! Жан понимал, что объяснить себе ничего не сможет, только мозги закипят. Вий какой-то, хаос — ему-то что за разница? Видел же он себя во всей королевской красе — вот это именно то, на что следует обратить внимание.
— Что мне делать? — спросил он, обращаясь к невидимому собеседнику.
— Белый корабль, — ответил тот, и свечи, одна за другой испустив чадные облачка, потухли. Связь прервалась.
Захотелось выйти из-под крыши, чтобы ветер в лицо, дождь за шиворот и тьма — хоть глаз выколи. Однако погода не оправдала ожиданий: тихо, ясно и даже видимо, потому что — луна.