— Понимаю так. Вас организовали воспитать Оранжевого! Но вы повелись на азарт, и он выиграл! Далее по его требованию Валун и Чумной пошли громить участок, выпустили сектантов, те ещё смуты добавили, а вот ты почему не пошёл с ними?
— Про сектантов не знаю, начальник, но шуму и эти двое наделали за целую камеру! А не пошёл по одной простой причине, я — не самоубийца! Да и как я браткам помог бы в оковах-то? Рядом бы улёгся с маслиной в башке, пассажиром бесполезным, вот и все дела!
— А с наручниками, что за тёмный номер? Я, честно говоря, не совсем проникся пониманием, несмотря на твои байки. Давай искренне, — кто и зачем тебя заковал?
— Начальник, я же тебе объяснял! Можешь не верить, но я сам по сути себя и заковал! Валун защёлкнул по моей просьбе, а отмычки не было. Якобы проверить решил их надёжность, фокусник-то расстегнул их без ключа! Взял и стряхнул просто без всяких затей…
— Слушай, сказочник! Никогда не поверю, чтобы наручи стряхнуть было можно вот так запросто! Муляж, наверное, или реквизит для кино с пружиной тайной!
— Ага! Муляж, как-бы не так! У меня от этого муляжа синяки на руках, — вскинулся Гужа, — я, пока в них торчал, каждый винтик ощупал. Нет, не киношные это дела, настоящие браслеты, уж поверь!
Наручники эти валялись дома у Бурдина, и он решил изучить их основательно. Если сам не справится, спецам отдаст, уж те, «шрайбикусы», любую каверзу распознают.
— А с чего ты сам в них залез? — поинтересовался опер, — на садомазохиста вроде не похож, давай не крути, Гужа, говори как есть!
Налив, выпив и вновь закурив, бывший арестант с минуту размышлял, как бы взвешивая, раскрыть причину своего поведения или полезней помолчать.
Исподлобья глянул на капитана, тот не торопил, налил ему ещё полстакашка, нацепил на вилку корнишон, подождал пока водочка, а следом и закуска, ушли по назначению, всё это с полным пониманием момента, молча и терпеливо. Гужа оценил и решился, — скажи, капитан, ты в Бога верующий? Ну, или, на крайняк, крещёный?
— Нет, неверующий. Крёстных у меня тоже нет.
— Понятно, как и я, — вздохнул бывший сиделец, — одной бани веники. Ну, так слушай, капитан. Оранжевый этот — тип ещё тот! Он только в камеру вошёл, от него холодом попёрло, словно к нам тогда питон вполз! Скользкий, опаснейший, такой питонище! А взгляд у него вообще страшный! Я не знаю за Чумного и Валуна, а вот у меня лично поджилки затряслись! Причём затряслись так, как у приговорённого к электрическому стулу вместо ожидаемых родных четырёх лет!
Гужа, не спрашивая, ибо капитан до этого отказался в его пользу, налил себе ещё, в два продолговатых глотка опустошил пластиковый стакан и, занюхав коркой чёрного хлеба, хотя нехитрая закуска на столе вполне присутствовала, продолжил рассказ о своих наблюдениях.
— Понял я, начальник, одно: если не придумаю что-нибудь, мне — кранты! Для Оранжевого люди, что черви дождевые, материал расходный! Вот я и заковал себя по-хитрому, иначе в первых рядах под пули ментовские пошёл бы, а так, какой с меня спрос! Но ведь вот, что характерно, он, падла, раскусил меня на раз! Осклабился разок на мою хитрость, резанул взглядом своим змеиным, но освобождать от железок не стал, обошёлся Чумным и Валуном.
— Да уж… — проворчал Бурдин, внимательно выслушав рассказчика, — натворили дружки твои делов, как будто им головы поменяли! Он что, их в зомби безмозглых превратил?
— Про зомби не знаю, а вот твои соратники их махом в мертвяки определили…
— Ага! А ты, как думал! Они крушить будут, а на них любоваться станут! Нет, знаешь ли, что спросили, то и получили! Так что, ты радуйся смекалке своей, на сей раз не подвела!
Бурдин вскочил и сгоряча хотел ещё «насыпать по шапке» наглецу, посмевшему упрекать доблестные органы за право на защиту, но остановился, вгляделся в серьёзную физиономию оппонента и уселся обратно.
Радость от своей смекалки Гужа, конечно, проявил и опрокинул ещё сто грамм водочки, но как-то вяло, неискренне.
С самым сумрачным видом закинул кусок колбасы в рот, без аппетита стал жевать. Опер, сидя напротив, вопросительно воззрился, словно пытался прочесть что-либо по лицу собутыльника.
— Когда этот змей уползти решил из камеры, остановился рядом, зыркнул на меня так, что дыхание перебило, — после небольшой паузы сознался сей кримэлемент, — объявил, что должок на мне висеть будет, сам к выходу и исчез, как будто и не было его.
— О как! — удивился Бурдин, — должок, это в смысле за то, что живой остался?