«Наверное, птицам очень смешно видеть сверху, как мы суетимся и мельтешим внизу, производя и потребляя, производя и потребляя… Они ничего не производят и ничего не потребляют. Они — парят».
«Первый раз вижу столько ландышей. Весь бугор в строгих стрельчатых листьях. В их тени, как драгоценные жемчужины в зеленом бархате, скромно, незаметно, будто ничего и не случилось — белым откровением цветы–горошины».
«Каждый человек должен жить так, чтобы его жизнь была полна приключений, действенных или духовных. Все остальное — прозябание».
«Нельзя жить без одиночества. И нельзя жить только в одиночестве».
«Я не могу работать только для того, чтобы жить. Мне нужно работать, чтобы двигаться вперед вместе с наукой».
«В религиозных старушках я нахожу больше смысла, чем в некоторых современных женщинах. Первые хотя молятся Христу, человеку. А вторые же молятся универмагам и галантереям».
Рябинин читал страницу за страницей. Он уже знал, что снимет для себя копию. У него было на это моральное право, которое, может быть, появилось после их телефонного разговора. В дневнике отсутствовала зимняя часть — осталась только грустная, весенняя.
Он дошел до конца и недвижно застыл взглядом на последних трех записях.
«Раньше я могла заплакать от счастья. А вчера музыка ударила по сердцу, как нож по еще влажному рубцу. Да и по рубцу ли, не по ране ли? Люди говорят, что любовь проходит. Возможно. Не смешно ли — проходит лучшее состояние человеческой души».
«И то правда — все проходит. Нет, не любовь, а боль ее нечеловеческая. Я уже замечаю мир. Даже вроде бы и вижу. Ах, время, время…»
«Ну, а письмо–то зачем передавать… Люди боятся смерти. Но ведь мы каждый вечер умираем на ночь, и нам не страшно. Да, сильные бодрствуют. А что делать слабым? Им лучше спать…»
Рябинин подчеркнул красным карандашом две последние строчки. Все–таки информация в дневнике была. Он достал из портфеля листок со своими «аномалиями» и вписал еще два пункта:
«4. У Виленской была неудачная любовь.
5. Есть письмо, которое кем–то кому–то передано, что возмутило Виленскую».
Рябинин встал и по своей привычке заходил по комнате, водя руками по корешкам книг на полках. Сейчас он не хотел думать о расследовании. В конце концов, он искал только мотив самоубийства. Дневник открыл больше — жизнь человека. Эти записи наложи–лись на тот телефонный голос, вежливо–женственный, и слились с ним, превратившись в ощутимый образ человека с тонкой и ранимой душой.
Ему вдруг до боли стало обидно, что он не встретил ее в жизни — он, который и любил–то следствие за встречи с самобытными людьми. Ведь попадаются каждый день лица, которые могли бы пройти стороной, ничего не прибавив и не убавив, как автомашины на улице. А вот Виленская…
Эх, Рита Виленская… Прекрасное не всегда имеет в жизни белые крепкие зубы для обороны. Поэтичное не всегда выдерживает прямые, негнущиеся взгляды. Нежное частенько живет без шипов…
Рябинин быстро ходил по квартире, уже не замечая, думает ли он, говорит ли вслух.
Нет, Рита Виленская, слабым не надо спать. Да, нам нужны сильные и волевые люди. Но нам нужны и люди с нежной, хрупкой душой. Нашему обществу нужны разные люди, Рита… Ты принесла бы пользу науке. Ты была нужна матери, Мироновой, Шурочке… И ты нужна ему, следователю прокуратуры. Да Рябинин мог назвать десятки людей, которые были бы рады дружить с таким человеком, как Виленская.
Ее теперь не было. Она погибла среди людей, как человек от жажды посреди океанской воды. Рябинин не сомневался, что ей не дали бы умереть, откройся она людям. Но она не открылась.
Он все ходил по квартире. Рябинин знал, что спать сегодня не будет. Он подошел к дневнику и понюхал страницы, добытые в помойке, — они пахли духами.
9
Рябинин не спал часов до трех утра. Ему показалось, что лампа в торшере ослепла от своего каленого волоска и засветилась особым белым светом, после которого обязательно должна лопнуть. Он лежа читал русского юриста Кони. Посреди ночи Рябинин встал, подошел к столу и выписал длинную цитату: «Каждый вдумчивый судья, врач и священник должны знать по опыту своей профессии, что жизнь представляет такие драмы и трагедии, которые нередко превосходят самый смелый полет фантазии». И добавил: «А. Ф. Кони».