— Нет, вы помните, где письмо, — убежденно заверил Рябинин.
— Товарищ следователь, ну куда девают письма?! Где–нибудь валяется. Может быть, в рабочем костюме…
— И вы сможете его принести?
Макридин потянулся рукой к вороту.
— Рубашка уже застегнута, — сообщил Рябинин.
Тогда режиссер передумал и полез за сигаретой.
Теперь он закурил без позы, как человек, которому просто хочется курить.
— Принести не могу. Его нашла жена.
— Нет, не нашла! Вы ей сами дали.
— Да? — приятно удивился Макридин прозорливости следователя. — Действительно, кажется, отдал.
— Зачем же?
— Как вам объяснить… Уж очень это письмо было художественно написано. Конечно, не без сентиментальности, не без парадоксов. Но были стиль и душа. Прямо Татьяна к Онегину. Поймите, я человек творческий и мне захотелось поделиться с женой, как делятся хорошей книгой.
— Куда Самсоненко дела письмо?
— Не знаю.
— Знаете, — певуче сказал Рябинин, — И я знаю. Она его отдала Виленской.
— Да? — опять приятно удивился Макридин.
— А зачем?
— Прочла мораль, что нехорошо приставать к мужчинам. Но я жену за эту акцию порицаю, — спохватился он.
— Ах, вы порицаете…
Сразу после этой «морали» Виленская сожгла свое письмо, которое как бумеранг вернулось к ней, полоснув по сердцу. Больше неясностей не было. Следствие закончено. Режиссеру осталось подписать протокол. Он получался короткий: если Рябинин волновался, то никогда хорошей записи не выходило.
— Мы не ханжи, — заметил Макридин, расписываясь под текстом. — У всех бывают романы. Надеюсь, она покончила не из–за любви?
— Нет, не из–за любви, — убежденно ответил Рябинин. — С любовью она уже справилась. Виленская покончила с собой из–за вашего предательства.
Макридин смотрел на следователя, обидчиво сложив сочные губы. Этого он не ожидал. Видимо, он привык, чтобы его понимали. Ну а тех, которые не понимают, можно всегда избежать. Кроме следователя.
— По–моему, — нравоучительно сказал режиссер, — слово «предательство» в этой истории неуместно.
— Почему же? — Рябинин удивился, теперь пришла его очередь удивляться, — Сначала вы предали жену. Потом предали любовь. А потом предали Виленскую.
— Слово «предать» относится к Родине, — уточнил Макридин.
— Нет уж! — отрезал Рябинин и встал. В начавшемся разговоре сидеть он уже не мог. Вскочил и режиссер, расплескав полы своей широкой куртки.
— Нет уж, — повторил Рябинин. — Предатели ни с того ни с сего не получаются. Они сначала предают жен, детей, работу, товарищей… А потом Родину. Родина–то и состоит из наших друзей и близких, из нас с вами, из любви, из верности. Лично я бы вам никогда и ничего не доверил.
— В моих действиях нет состава преступления! — повысил голос Макридин, вспомнив про закон. Он уже проконсультировался.
— К сожалению, в кодексе не хватает статьи. Одной, но самой главной. Я бы ее внес под номером один. Статья номер один — о человеческой подлости.
— Жена предупреждала, что вы человек неделикатный.
— Смотря с кем, — сказал Рябинин, сдерживая бесцельную злость.
И вдруг Макридин улыбнулся — посреди словесного боя и ярости улыбнулся своей младенчески–обаятельной улыбкой, безотказно действующей на людей. Рябинин даже умолк.
— Надеюсь, эта история на моей работе не отразится? — спросил он из–под улыбки.
Вот ради чего улыбался. И ни разу не пожалел Виленскую, хотя бы ради вежливости. Рябинин попытался принять безразличный вид — это помогало сдерживаться.
— А то вот так влипнешь в историю из–за человека не от мира сего, — разъяснил режиссер.
— Она от мира сего, Макридин. От нашего. Это вы не от сего мира, а еще от старого, от уходящего.
Но режиссер не слушал. Его не интересовало мнение следователя. Он беспокоился за свое место в студии.
— На работе не отразится? — переспросил он.
— Обязательно отразится! — звонко сказал Рябинин, да, пожалуй, уже и крикнул, подступая к режиссеру. — Я завтра же поеду на студию и сообщу начальству. Я соберу ваш коллектив и все расскажу ему. Я пойду в газету и покажу дело корреспонденту… Я напишу представление в Москву, в комитет по телевидению. Я всюду пойду, Макридин! Потому что вам нельзя снимать воздушное, солнечное, оптимистичное… Вы не только хрустальные колбы перебьете — вы людей–то на своем пути…