Если не найти спасенья в «Боге», в своем «я», в любой из этих абстракций, КАК тогда вообще СПАСАТЬСЯ?.. НИКАК. Сам себя не спасешь. Это бессмысленно и напрасно. Если Бог — или то, что мы подразумеваем под «Богом» — захочет спасти нас, несчастных грешников, то спасет, сами мы ничего не сделаем. От действия нашего, равно и от бездействия, ничего не зависит».
Если ад — лишь знак, обозначающий тщетность человеческих абстракций, если напрасно «делать» что‑либо, дабы добиться Истины, просветления или спасения, тогда ничто не мешает человеку жить по собственному разумению. Так учил и так жил бывший священник–христианин Алан Уоттс. Последовал этому пути — до логического завершения — и сам Евгений. Вместе со многими сверстниками он принялся «прожигать жизнь». Причем не от порывистости или страстной натуры, а сознательно и расчетливо, словно задумал, сыграв «в поддавки» с падшим миром, примкнуть потом к его противникам. Как подмечает Алисон, Евгений всё еще бунтовал против Бога. Как некогда на Лысой горе, он снова бросал вызов Господу, на этот раз попирая Его заповеди, вкушая от запретного плода с полным осознанием того, что делает.
«Непримиримость» приятелей Евгения по колледжу казалась детской шалостью по сравнению с тем, что вытворяли глашатаи «новой культуры» в Сан–Франциско.
В письмах к друзьям в Помоне Евгений предстает этаким беспечным 22–летним балбесом, искушенным во всех доселе запретных пороках. Но это была не более чем рисовка. Запретный плод оказался, по словам Евгения, мерзок на вкус: стоило лишь отведать, как возмутилась благородная и цельная натура.
Чтобы заглушить чувство вины, т. е. глас совести, глас Божий, Евгений пристрастился к спиртному. Вино лилось рекой. В одной бражной компании, где присутствовал и Алан Уоттс, Евгений напился до беспамятства. Но даже в минуты хмельного затмения, Господь, отринутый Евгением как абстракция, не покидал его. В очередном письме к другу в Помоне после описания пивных богохульств и похвальбы вдруг прорезались строки: «А знаешь, почему я в Сан- Франциско? Потому что хочу понять, кто я такой и кто такой Бог. Наверное, и тебе интересно было бы узнать это. Для меня нет ничего важнее». В другом письме, тоже сочиненном во хмелю, он признается: «Конечно, я болен, как и всякий, кто лишен Божьей любви».
Сам Евгений вспоминает, что от горечи и безысходности в ту пору он затеял опасные, граничащие с безумием игры с собственным разумом. Подтолкнули его к этому пророки экзистенциализма и нигилизма: Ницше, Кафка, Камю, Ионеску. Сыграла роль и восточная философия. Если следовать Уоттсу и буддистскому учению, абстрактное мышление — самообман, а знание — то же невежество. Может, тогда, порвав цепочку логических умозаключений, удастся вырваться из плена заблуждений и узреть — хоть на миг — истину? В следующем письме Евгений отмечал: «Чувство юмора предполагает у человека трезвый ум (или хотя бы непошатнувшийся рассудок), чем я, увы, похвастать не могу в последние месяцы: одолевают перепады настроения и душевный разлад. Разное бывает безумие. Иной раз теряется связь с сущим (как у тех, кто, как рыба в воде, чувствует себя в цивилизованном мире), иной раз — и с сущим и с повседневной реальностью (как у Ницше), случается «божественное безумие» (своего рода одержимость), да всего и не перечислишь».
Еще в одном послании он признавался: «Я играю в жмурки с разумом, непредсказуемость моя даже самого удивляет. И строки эти я пишу скорее для себя, другие, боюсь, не поймут. Впрочем, понимаю ли я сам? Нет, скорее догадываюсь.
Поспешность, суетность и стремление к новизне — вот последняя стадия изжившего себя знания, которое есть невежество. Да, невежество, в котором тонет не только истинное знание, но и вся жизнь.
Неужто мы дожили до таких дней? Неужто таковы знамения? Нет, нельзя согласиться, что время наше течет вне направлений. Оно определенно устремляется ВНИЗ, и поспеть за ним можно лишь подстегивая свой разум.
Кому сейчас нужен «смысл»? безумие — вот истинный смысл происходящего. Мы порождаем ХАОС, и, увы, не только в умах, но и повсюду в жизни. И идем всё дальше этим путем».
Евгений зашел так далеко, что счел себя единственно сущим, всё же остальное, весь мир вокруг — лишь порождением его фантазий, его «снов».
Один из его приятелей той поры пишет: «Евгений был очень скрытным, он во многом так и остался загадкой. Неделями, месяцами он мог пребывать в молчаливом уединении, словно пытался открыть некую страшную тайну в самом себе».