Евгений почти не говорил с Алисон о своем прошлом. Позже она отмечала, что он ни разу не упомянул никого из друзей по колледжу в Помоне. Евгений начинал новую жизнь, а прежняя отшелушивалась, как старая кожа. Он быстро прозревал и признался Алисон, что пил ранее «горькую» потому, что не знал Бога. Теперь же, стяжав веру, он больше не нуждался ни в каком дурмане.
Он говорил о Православной Церкви, именно она помогла ему измениться. Однажды воскликнул: «Православие — лучше Баха!» Попросил Алисон пойти с ним в воскресенье на литургию, и она согласилась, но сказала, что хотела бы также посетить и англиканскую мессу, чтобы причаститься. Таким образом, почти всё воскресенье они провели в церкви. Сначала на англиканской службе, после которой Евгений вежливо заметил своей спутнице: «Совсем недурно». Православная же литургия совершалась в Серафимовской церкви русского прихода, в пяти милях от родительского дома. Алисон поразилась красоте богослужения, но возникло одно неудобство: в православном храме нет скамеек, и она устала. Краешком глаза Алисон приметила несколько лавочек у стены, но, словно угадав ее мысли, Евгений шепнул: «Это для старых и немощных». И она не села. После службы Евгений пригласил ее в ресторан — чтобы она посидела и отдохнула. По словам Алисон, в общем‑то он заботливо относился к ней.
В православном храме она заметила, что люди крестятся справа налево, в отличие от католиков и англиканцев. «Почему ты крестишься наоборот?» — спросила она Евгения. «А почему ты — наоборот?» — улыбнулся он.
Видя любовь Евгения к Православию, Алисон укоряла его за нерешительность, за то, что не торопиться приобщиться к Церкви. «Он всегда трудно приходил к решению», — вспоминает она. Он сознавал, что вхождение в Церковь может — или должно — изменить всё в его жизни, и легкомыслие только повредит. Кроме того, он всё еще был чужаком в Церкви среди эмигрантов, многие из которых почти не говорили по–английски. Но Алисон настаивала: нельзя ходить в храм «просто так». «Тебе нужно креститься, нужно причаститься Святых Тайн.»
Полгода спустя, летом 1960–го, они снова увиделись с Алисон на Лонг Бич, где она снимала недорогую квартиру у венгерского эмигранта–инвалида, жившего с дочерью. Евгений переменился. Он утвердился в вере, считал себя православным и знал, что полное вхождение в Церковь уже не за горами. Однако он еще не представлял будущего. Алисон рассказывает: «Он говорил, что, быть может, станет когда‑нибудь священником. Говорил, что хочет жениться, завести семью, но обычная мирская жизнь: деньги, работа, машина и тому подобное — ему претит. Находиться на службе с 9–ти до 5–ти для него было невыносимо. Академический мир также отвращал. Он чувствовал, что люди живут там отгородившись от действительности. Он понимал, что ограничен в выборе: мирская жизнь ему противопоказана. Но что же тогда делать? Этого он еще не знал».
Евгений пытался объяснить Алисон, почему он на ней не женится. «Я говорила, что найду работу и буду помогать, — вспоминала она, — но он сказал, что никогда на это не согласится: достоинство не позволит».
Спустя годы, вспоминая тогдашний недельный визит Евгения в Лонг Бич, Алисон пришла к выводу, что он приезжал уже с готовым решением: «Он знал, что не женится, хотя и был привязан ко мне. Итак, он ехал сказать «прощай»». Знал, видимо, что видит Алисон в последний раз. Расставание получилось грустным. Долгие годы они поддерживали переписку, но встретиться в этой жизни им было уже не суждено.
Истина или мода?
В современном научном мире нельзя глубоко и страстно любить что‑либо, ведь любовь — понятие объективное. Принцип науки таков: сперва вы УБИВАЕТЕ предмет исследования, затем расчленяете его. Нужно изъять из него душу, прежде чем «объективно» изучить. Но к жизни‑то потом его уже не вернуть! Итак, цена вашего знания — мертвый и расчлененный объект этого знания.
Евгений Роуз.
СТАВ христианином, Евгений отбросил «переоценку ценностей», предлагаемую «новой культурой», и сделался в высшей степени консервативным. Внешним видом этот изысканный молодой джентльмен слегка походил на обедневшего аристократа. Чаще всего носил велюровый пиджак, на людях появлялся всегда при галстуке. В Сан–Франциско же, где обычно холодно, ветрено и сыро, любил ходить с черным зонтиком.
. Нет оснований полагать, что Евгений усматривал для себя какие‑либо противоречия между всевозрастающей приверженностью русскому Православию и неослабевавшим интересом к китайскому языку, философии, традициям, искусству. Он всегда уважал утонченную китайскую духовность и одно время даже пытался осмыслить, что произошло бы, восприми она, будучи насыщена многими почти что христианскими ценностями, Православие, а не буддизм в первые века нашей эры. Лао Цзы последовал бы за Иисусом Христом, если бы знал Его, ибо увидел бы в Нем Дао, или Путь Неба, — так полагал Евгений. «Если бы я собрался писать докторскую диссертацию, — вспоминал он, — то выбрал бы темой «Сравнение византийского императора с императором китайским». В обоих обществах, в византийском и китайском, назначение монархов одно и то же — хранить правоверие».