— Гуще мажь, сын мой, — не дождавшись ответа, проговорил поп.
— Не отец ты мне, не приказывай, — еле слышным голосом произнес лив.
Однако его все услышали. Даже те подмастерья из людиков, что наносили фон где-то в углу. Народ стал переглядываться.
— Спокойно, спокойно, дети мои, — зычным, хорошо поставленным голосом провозгласил поп. Даже эхо отразилось о купола и разбилось где-то о строительные леса. — Нарекаю сего раба Гущиным.
— Я не раб, — твердо ответил лив и сжал на долю мига кулаки. Так же быстро успокоившись, он добавил. — Я не Гущин.
— Готов исповедаться?
— Не очень, — сказал иконописец и принялся чистить кисти.
Попу было вообще-то все равно, решится на исповедь строптивый художник или нет. У входа в храм паслись трое стражников, практически безоружных, если не считать топоров и ножей-скрамасаксов у каждого. Надо было всего лишь выманить лива на улицу и в присутствии хмурых стражников потребовать, чтоб тот шел на все четыре стороны подобру-поздорову.
— Э, — проговорил поп. — Исповедь — святое таинство. Первый человек, попавший в рай, был разбойником. Распятый на кресте, он исповедался Иисусу Христу, за что и был вознагражден последующим вечным блаженством.
— Врешь, — отложил кисть лив. — А как быть с Илией-пророком, взятым живым на небо? Сдается мне, в рае пребывает. Да не он один.
— Уймись, — быстро ответил священник. — Гордыня твоя лишь усугубляет бесовские мысли. Прошу тебя выйти из храма.
— Эх, поп, — вздохнул иконописец. — Не ты меня сюда позвал, не тебе и просить меня выйти. Кто ты такой вообще?
— Я — слуга Божий, — торжественно произнес тот, размашисто перекрестился и снова вцепился в свой крест.
Лив проследил за движением руки, отметив про себя, что пальцы он слагал, словно щепотку соли держал.
— Тебе не нравится моя работа? — спросил иконописец, скорее риторически. — Позови батюшку-настоятеля, пусть он меня отошлет.
— Ты отступаешь от святых канонов, у тебя все святые — как люди. Но это же не так! Они — благочестивые святые. Вы же — всего лишь грешники. Перед ними надо трепетать, страшиться неминуемой кары и повиноваться слугам Господа. Люди должны просить нас молиться за них, доносить до Господа их покаяния.
— За это никаких денег не жалко, — вставил лив.
Не уловив сарказма, поп истово закивал головой:
— Никаких денег!
— Выходит, я должен страшиться каждой иконы и просить ее пощадить меня, грешного, — тряхнул головой иконописец. — Мне всегда казалось иначе: смотришь на изображение и радуешься. А мысли приходят: этот простой человек достиг святости поступками своими и делами, любовью к ближним. Пусть же он и меня направит, пусть он и мне поможет, пусть он меня избавит от искушения и козней злых людей. И не страх тут, а любовь. Сколько не плати денег, а ее не купишь. Да и страх не поможет.
— Что ты тут хулу наводишь! — начал, было, поп, но лив его прервал:
— То, как ты поклоняешься иконам, напоминает мне сказание про золотого тельца. За это Господь Бог наш Саваоф покарал людей. Разменная монета богов — это Вера. Ее тоже не купить ни за какие богатства. Ты со мной не согласен, поп?
И снова, не дав служителю, который успел только набрать полную грудь воздуха для своей гневной проповеди, заговорил. Точнее — спросил.
— Скажи мне, поп, имеешь ли ты право носить свой сан, заботиться о душах людских?
На сей раз ответить сразу не получалось, потому что вопрос не был до конца понятен служителю церкви. Как это — имеешь право? С детства при отце-священнике, обучение грамоте, Святому писанию, освящение чуть ли не самим Папой. Чего еще надо?
Иконописец терпеливо ждал ответа.
— Да, имею, — твердо произнес поп, на скулах заиграл румянец. — Я обучен этому.
— Я не об этом, — прямо глядя собеседнику в глаза, покачал головой лив. — Принадлежишь ли ты к колену Левия? Левит ли ты?
— Какое это имеет значение? — удивился поп.
— Значит — нет. Съездил к главному Бате-хану, получил право быть священником, но с душой-то что?
— Разве остальные слуги Господа — все левиты? — спросил поп и осекся. Словно пытался оправдаться, а этого он позволить себе никак не мог. В конце концов, он ближе к Богу, чем этот наглый иконописец.
— Хорошо, я уйду, — внезапно проговорил тот. — Но прежде я хочу показать тебе, что иконы — не более чем картинки, если в них не вкладывать душу. Я тут написал одну. Сюда, по заказу, так сказать. Мне она не по нраву, даже переписывать не хочу. И с собой забирать не буду.