Странная речь, но изложено гладко. Если бы Эмма не смотрела на лорда Локвуда так пристально, то не заметила бы, как он стиснул кулаки.
– Вы говорите о картинах с сильным чувством, лорд Локвуд. Они вызывают у вас личный отклик?
– Разве могут они его не вызывать?
– Они очень жестокие, – прямо сказала Эмма.
– Таков мир.
– Возможно. Но я не считаю эти картины лучшим способом начать карьеру. Простите, если я кажусь вам честолюбивой, но карьера – моя цель.
– Меня восхищает ваша цель. И я собираюсь помочь вам добиться ее.
– Мне лестно это слышать. Может быть, тогда вы захотите увидеть то, что сейчас у меня в работе? Новые картины больше подходят для демонстрации.
Локвуд взглянул на нее:
– Позвольте показать, как я разместил картины. Возможно, это заглушит вашу тревогу.
Эмма готова была положить конец фарсу прямо здесь. Но нарастающее ощущение, будто она давно знакома с Локвудом, остановило ее. Странно. Она была уверена, что никогда не встречала его прежде.
– Ну что ж, – медленно сказала она, задаваясь вопросом, кого он ей напоминает, – но должна предупредить: сомневаюсь, что меня можно заставить изменить свое мнение.
– Прошу за мной, – поклонился лорд Локвуд. Выйдя из гостиной, они прошли через бальный зал.
Смежная с ним галерея с высоким потолком была длинной и узкой. Хозяин дома жестом указал на стены. Картины были развешаны со знанием дела. На таком расстоянии, что не отвлекали друг от друга. Поворачиваясь и разглядывая картины, которые сама она видела только в резком свете своей студии или в янтарных тонах освещенного газовыми лампами салона Дельфины, Эмма испытала внутреннюю дрожь. Ощущение было близко к страху, но еще больше походило на… священный ужас.
Картины были живыми. Мрачными, динамичными. Каждая фигура схвачена в момент высшего накала эмоций: жажда крови, ужас, мука, ликование. Эмма обхватила себя руками. Она была одержима этими образами. Этими воспоминаниями. И вот они здесь, обособившиеся, отделившиеся от нее. Висят на стене, без всяких признаков того, что ее кровь и слезы имеют к ним какое-то отношение.
– Вы гений, – пробормотал лорд Локвуд, взглянув на Дельфину, которая тихо вошла в галерею и, немного побродив по ней, вышла.
Как странно слышать это и знать, что это правда. Чувствовать это. Не кошмары, не душевная болезнь, а искусство! Но почему, почему она не могла воплотить свое мастерство в более радостных работах?
Локвуд заговорил снова:
– Хочу спросить, эти строчки внизу… они имеют какое-то значение? Это своего рода послание? Я ломал голову над ними.
Она могла бы сказать: «Они свидетельство и доказательство моего греха. Я убила человека, который первым написал их».
– Графиня называет их «неразборчивыми подписями к сценам непостижимого ужаса». – Эмма искоса взглянула на Локвуда. – Видите ли, моя кузина никогда не бывает краткой, ни в словах, ни в теориях.
– Что касается теорий, то эта совсем не плоха. Вы согласны с этим, мисс Мартин?
– Я всего лишь художник и оставляю интеллектуальные упражнения другим.
– Что-то я в этом сомневаюсь. Эти работы не могут не быть плодом сильного ума.
Эмма улыбнулась:
– Все равно я не могу выставить их. Да, они хороши. Но они… – Она покачала головой. – Не для показа.
– А вы считаете, что задача искусства только радовать глаз?
Локвуд не мог выбрать более точного возражения, Эмма закусила губу.
– Буду с вами откровенной, сэр. Меня сочтут сумасшедшей.
– Признаюсь, я действительно был удивлен, найдя вас поразительно нормальной. Но это так. Демон держал ваши глаза открытыми, а ангел дал силу вынести то, чему вы стали свидетелем.
– Не следует это поэтизировать.
– Но тогда какова цель искусства, мисс Мартин? Изображать только пасторальные сценки?
Эмма взглянула на картины.
– Я хотела бы рисовать что-то более радостное. Я начала… – Она внезапно решила говорить откровенно. – Но, увы, похоже, я не могу это делать с таким же мастерством.
– Возможно, вам нужно расстаться с этими картинами, – мягко сказал лорд Локвуд. – Как только они станут принадлежать миру, их влияние на вас ослабнет.
И все- таки Эмма колебалась.
– Меня не похвалят за то, что я изобразила военных героев таким образом.
– Именно поэтому вы должны показать картины. Больше никто так не сделает. – Его голос понизился до шепота, предназначенного только для ее ушей. – Слишком мало справедливых людей. И тех, кто может это выразить. Эти сцены заслуживают того, чтобы их обнародовали.
Что- то в его тоне вдруг позволило Эмме понять, почему он кажется ей знакомым -Эмма ощутила в Локвуде черты характера, присущие ей самой. Серьезность, обусловленную страданием… и, возможно, неистовость.
– Вы все понимаете, – тихо сказала она.
– Да, – ответил он. – И мощь вашего искусства такова, что она всколыхнет весь Лондон. Во всяком случае, тех, у кого осталась душа.
Вернулась Дельфина:
– Ну разве Эмма не гений, Локвуд? Я думала о псевдониме. Что скажете об Авроре Ашдаун? Звучит неплохо, правда?
– Я не согласна, – возразила было Эмма. Но она чувствовала, что пришло время меняться. Не так она себе это представляла, но отложить путешествие в Италию будет несложно. Кроме того, если она действительно хочет покончить с прошлым, то задержка в Лондоне ее не расстроит. И перспектива столкновения с… напоминаниями о том, другом времени ей безразлична. – А никто не узнает, что это я?
– Только не от меня, – пообещал Локвуд.
– И не от меня, – добавила Дельфина. – Не смотри на меня так, Эмма. На сей раз я сдержу свое слово.
– И вы предлагаете стать моим патроном? – нажимала Эмма на Локвуда. – Содействовать показам, когда у меня появятся другие работы, которые вас заинтересуют?
Он поклонился.
– Прекрасно, – подытожила Дельфина. – Все улажено. Говорю тебе, Эмма, Лондон тебя примет! Все будут потрясены и полюбят тебя.
– Меня возненавидят. Вернее, несчастную мисс Aшдаун.
– Но разве это не еще большая награда? – пробормотал граф. – Любовь мимолетна, а ненависть никогда не умирает.
Эмму охватило неодолимое стремление отстраниться от авторства, но Локвуд с улыбкой взглянул на картины, и странное наваждение миновало.
В последнее время его частенько охватывали странные ощущения: так спящий с неприятной четкостью сознает, что всего лишь грезит. Сейчас, например, он чувствовал, как волокна тумана скользят по его коже. Ореолы газовых ламп, казалось, пульсировали, то вспыхивая, то тускнея, В такт стуку его сердца. И в глубокой тишине темной пустой улицы звук его шагов гремел, словно пули, все быстрее и быстрее, даже когда он замедлил шаг.
И все же заведенный порядок не предполагал неизбежной катастрофы. Утром Джулиан, как всегда, боксировал и фехтовал с мастером Нагасаки. Потом занялся делами имения. Днем посетил парламент. К семи его единомышленники снова собрались в клубе, чтобы обсудить стратегию дебатов. Достойные лорды королевства. Непогрешимые, безукоризненные. Через полтора часа Джулиан откланялся. То был крайний предел его терпению: искушение разбить что-нибудь обычно достигало максимума как раз перед тем, как подавали карету.
Приехав домой, он переоделся в приготовленный камердинером вечерний костюм. Разгар сезона, каждую ночь какой-нибудь бал или праздник, Кэролайн от этого просто расцветала. Конечно, это способ провести время. Каждый вечер они соглашались, что музыка, публика и декорации были замечательные. Иногда она для любовных утех тянула его в нишу. Эта выдумка ей еще не приелась. Возможно, когда их застанут, она будет вынуждена стать изобретательнее.