Где-то сжалившаяся христианская душа отрывала от своих скудных запасов кусочек и подавала беднягам. Большинство же, отворачивая глаза, отказывали. И метельною ночью, укутанные снежным саваном, бедолаги волочились с тощими торбами к своим пустым очагам. Но иного дома ожидали напрасно. Как ни напрягал он свои хилые силы, плотнее закутываясь в рваную доху под ледяными завертами вьюги, всё же наступал неизбежный момент, когда в изнеможении он опускался на мёрзлую кочку у края дороги в надежде передохнуть хоть самую малость. И сквозь сонное оцепенение всё удивлялся, что ему вдруг стало тепло, а голод лютым зверем уже не сосёт желудок.
А семья, оставшаяся без хозяина, медленно угасала в холодном, нетопленном доме и никто о ней не тревожился, потому что у соседей дела обстояли так же трагично.
Как-то под вечер постучались в дом к Карпу. Недовольный, что его оторвали от вечери, торопливо прожёвывая на ходу кусок сала, он вышел на крыльцо. Плохо одетый человек с жалкой улыбкой на сером лице протянул навстречу дрожащую руку и робко попросил хлеба. С раздражением выслушав просьбу, Карп зло выругался, схватил попрошайку за воротник дохи и грубо вытолкал со двора.
— Ходят тут всякие, того и гляди что-нибудь стащат!
А весной, когда просел снег на полях, в придорожной канаве нашли вымерзший из снега окоченевший труп, в котором узнали безыменного ходока, просившего у них этой зимой милостыню.
Однажды, поздним мартовским вечером, когда на дворе стояла слякотная погода и приходилось месить сапогами жидкую грязь, увязая в ней по колено, неожиданно объявился в селе сын Фёдора. Украдкой пробравшись к дому своей тётки Гарпины, он негромко постучался в окно.
— Ох, лишенько, никак Павло! — приоткрыв двери в сенцах, всплеснула руками блеклая средних лет женщина. Потом тревожно глянула в темень двора и беспокойно спросила:
— Тебя никто не видел? Да заходи швыдше, не стой на дворе! — и отступила в глубь сеней.
Павел прикрыл двери и, оставляя за собой мокрый след, быстро направился в горницу. А войдя, обессиленно опустился на скамью у стены. С промокшей фуфайки тонкими ручейками непрерывно стекала вода, из-под стоптанных сапог растеклась на полу грязная лужица.
— Тётя, дай что-нибудь поснидать, уже три дня крошки хлеба не видел! — насилу вымолвил он.
— Ох, беда то какая! — вскрикнула Тарпина, — да как же ты в такую стужу и в рваных чоботях? Никак сбежал?
— Не смог я там, домой хотелось!
— Так ведь стрельнуть могли! А батька знает?
— Нехай лучше застрелят, чем пропадать на чужбине. А батьке я ничего не сказал, им там с мамою и так не сладко!
— Горе, ты моё, горе, — Тарпина поставила на стол тарелку с холодной картошкой. — А хлеба, звиняй, нет!
— Дякую и за это, — Павел торопливо стал кушать, а, утолив голод, спросил:
— Тётя, можно я до утра останусь, дуже замёрз, а раненько утром уйду, никто не увидит!
— Добре, полезай на печь и накройся кожухом, а утречком я тебя разбужу. И куда ж ты, родненький, собрался, ведь тебя, небось, всюду ищут?
— Подамся на Волынь, там таких, как я, говорят, в лесах много!
— Хай тебе, милый, щастит! — Тарпина перекрестила племянника.
Павел поцеловал тётю, потом снял у дверей мокрые сапоги и полез на жарко протопленную печь, блаженно растянулся на горячих, покрытых рядном кирпичах и, уже засыпая, сонно спросил:
— А дядька где?
— Да скоро придет, в колгоспи он, на собрании.
Не успел племянник задремать, как вернулся с собрания Клим. Удивлённо покосившись на стоящие у дверей мокрые сапоги, он резко спросил:
— А кто это у нас гость?
— Только ты не пужайся, Клим, я тебе сейчас всё объясню…
— Даты что, в своём уме, Тарпина? Ты разумеешь, что с нами станется, коли дознаются, что сын куркуля ночевал у нас?
— Он мой небож! Я не могла не впустить его в хату.
— Отямись, жинка! Не можно ему оставаться здесь! А если кто зайдёт?
Клим в ужасе полез на печь и за ногу стал тормошить заснувшего Павла.
— Вставай, паря, чуешь, вставай!
Павел насилу разлепил сонные глаза и узнал дядю Клима.
— Здравствуйте, дядьку!
— Поднимайся, Павел, нельзя тебе оставаться у нас!
— Дядя, я ж только до утра.
— Собирайся и уходи, не нужно нам лиха!
— Всё понял, дяденька, — Павел, печально вздохнув, спустился с печи и стал одеваться.