Профессор налетел на Кострыкина, будто кочет, хорохорясь и даже похрапывая от волнения. Забыв о правилах хорошего тона, он выхватил скрипку, завертел ее в своих руках, стал встряхивать и даже нюхать инструмент. И хотя на блестящей металлической планке значилась державная надпись гравера, Каштанский недружелюбно допытывался, как эта скрипка попала к Кострыкину. Так обычно разговаривают с ребенком, в руках которого увидят пропавшую фамильную драгоценность.
Боец извлек из потертого бумажника войсковой документ, удостоверяющий его безраздельную власть над скрипкой-победительницей.
Лилия почувствовала себя не у дел, неслышно снялась с места, колыхая у самого пола опрокинутую кувшинку.
С этой минуты тон разговора Каштанского часто менялся. Он был то подозрительно любезен, то по-извозчичьи груб. Часто задышав, он вдруг предложил Кострыкину обменять скрипку на любой, находящийся в кабинете инструмент с додачей крупной суммы денег.
Табун лошадей со времени последнего разговора с комиссаром носился в разгоряченном воображении Кострыкина. Предложение профессора было щедрым, но все же оно не шло ни в какое сравнение с табуном.
— А в школу вы меня примете опосля, с баяном? — заговорил прямодушный Кострыкин.
— Голубчик! Нужно ли это училище? — ерзал в кресле профессор, преображаясь, разыгрывая из себя благодетеля. — Купите пятистенный дом с флигелем, откроете в деревне кабак. Тройка лошадей во дворе и куча деток на полатях! Хи, хи...
Каштанский наконец догадался пригласить необычного визитера в кресло.
— Мне больше давали за скрипку, — выдохнул Кострыкин. И улыбка сурово заиграла на его обветренном лице.
Каштанский давно почувствовал, что имеет дело хотя и с сырым, но не глупым парнем.
— Скажите, Клавдий Орефьич, — деловито заглянув в бумажку, начал профессор. — Кострыка — это побочный продукт переработки конопли на пеньку... То-есть на подбивку лаптей все это в конце концов идет?
— Не только на лапти, — квалифицированно возразил Кострыкин. — Господа-врангелевцы в Севастополе на обыкновенных мужицких веревочках вешались. Иная, глядишь, грубоватой выделки попадется, с кострычкой то-есть, но ничего, господа не требовали, когда приспичило... Потому как мы не Америка, а Россия. Не научились пока веревки вить без кострычки.
Каштанский хрустнул пальцами сцепленных рук. Перед ним была глыба гранита. Но им обуяло торжествующее настроение.
— Страдивари — Кострыкин... Как вы находите это, с позволения сказать, сочетание?
— Ничего. Привыкнем! — дипломатично ответил Клавдий Орефьич, до которого не сразу дошел смысл каверзной подначки ученого человека.
Профессор поспешил прекратить опасный экзамен. Он весело объявил, что Кострыкин будет зачислен в подготовительную группу.
— На общежитие и материальную помощь не рассчитывайте, — нацелившись прямо в лоб двумя неподвижными зрачками, убийственно заключил Каштанский.
Но для бывалого воина эти слова прозвучали, как холостой выстрел.
...Не одна такая поездка понадобилась бы, чтобы, лежа на вагонной полке, перебрать в памяти основные эпизоды четырехлетних мытарств Кострыкина в оскудевшей Москве, пока он наконец закончил злосчастное училище. С одной скрипкой пришлось хлебнуть горького до слез. Несколько раз ее пытались умыкнуть знакомые, подсылали воров, отнимали в темном переулке после шефских концертов... Спасибо той диковатой лилии. Она имела прелестное имя — Дина Шукевич! — и вообще оказалась чудесным человеком: прятала скрипку в отцовском кабинете, иногда там же скрывалась вместе с Кострыкиным и сама от недоверчивых родительских глаз.
А разгрузка дров и угля на товарной станции по ночам, чтобы заработать на хлеб!.. А наивные издевательства юных сокурсников, которые были моложе Кострыкина на десять лет и называли его «Дядя, достань воробушка». А неистовая зубрежка грамматики, шефская работа в красноармейских клубах, не говоря уже об основной программе училища — очень емкой, накладной, рассчитанной на предварительную подготовку и несомненные способности...
Здоровый крестьянский организм доставлял ему мучений не меньше, чем все остальное, вместе взятое. Сколько раз Клавдий Орефьич, зажатый скрежещущей хваткой голода, оклеветанный завистливыми товарищами, проклинал и скрипку, и Сорокина, и сам себя. Но отступать было уже поздно. Ему открылся сказочный мир музыкальных образов, и он забывал голод и унижение. Одним из первых его поздравлял после отчетного концерта, цедя слова сквозь зубы, профессор Каштанский. Фамилия Кострыкина больше не першила ему в горле, тем более, что несколько таких же крестьянских сыновей, пришедших в училище одновременно с Кострыкиным, обнаружили недюжинные дарования и переходили из класса в класс с блестящей аттестацией.