Все сделал Васятка, как мать велела. И откупорил бутылку со всей осторожностью, и солью гильзу зарядил сначала, и даже попробовал, горит ли, прежде чем в погреб светильник отнести. Только одного не превозмог — ребяческого любопытства. Сроду не видал, как железо горит! А тут не у кого и спрашивать — возьми да сам и пробуй. Что значит две-три капли, если бутылка огневой жидкости почти вровень с плечиками полна.
Пролил Васятка несколько капель на жестяной совок и фитилек поднес. Пыхнуло еще сильнее, чем думалось, хотя совок и целым остался. Что твой порох взметнулось пламя!..
Взметнулось и будто внутри озарило: «А что, если?..»
И сердце замирало в испуге: «А что, если?..»; и руки то дрожали, то наливались недетской силой: «А что, если?..»; и взрослел он в эти жуткие мгновения, стараясь уявить себе, как поступили бы на его месте дядька Максим, бабушка Лаврентьевна и те мужики, которых он отвел на партизанское становище?
Чем гуще темнело небо в предвечерье, тем больше появлялось этих самых «А что, если?..»
«А что, если кинуть бутылку с насыпи?» «Нет, обмишулиться можно, да и бензин же надо сперва поджечь!..» «А что, если разобью бутылку ненароком, когда на танк полезу?» «Нет, надо тряпочкой обернуть, и в пазуху положить...» «А что, если кремень из худого кармана оброню?..» «А что, если?..»
Однако все эти новые «А что, если?..» уже не пугали.
И темень загустела предлунная, колодезная; и зарница над лесом играла, будто дядька Максим Васятке подмигивал; и танкист храпел; и патрульные, удаляясь к паровозу, перешучивались над ним; и Васятка в один прыжок очутился под платформой, а потом по сцепным крючьям к танку добрался; и кремень с ватным жгутом из дырявого кармана не вывалился...
Взмокрел только Васятка весь от пазухи до плеч — пробку неплотно в бутылке заткнул. Вылил мальчик в приоткрытую пасть стального чудовища остатки бензина. Все вылил без остатка, без жалости. «Ну и достанется мне от мамани!..» Потом фитилек принялся раздувать в ладошках, чтобы вслед за бензином в танк его спровадить.
Вот тут-то и полыхнула взмокревшая на нем рубашка. Да так занялась огнем, что забыл Васятка, зачем сюда и пришел, сомлел он от страха. И уже когда сам он превратился в фитилек и в факел, пламя от горящей рубахи лизнуло окутанный взрывчатыми парами танк.
Обезумевший от внезапного пробуждения гитлеровец, будто пушинку, откинул крышку люка. Первое, что он увидел, — и это парализовало его на мгновение, — клубок огня, удаляющийся от эшелона по откосу. «Мама! — кричал клубок тот. — Мама!..»
Был он похож на шаровую молнию, скатившуюся с безмятежного неба в ночи.
Танкист порывисто перевалился за борт, но тут же почувствовал, что летит вместе с оторвавшейся башней вслед за клубком огня, похожим на молнию...
Васятке показалось, что ему не удастся потушить пожар на себе, что он будет гореть всегда и может поджечь свою хату.
Васятка побежал мимо переезда, огородами. Его больно кусало и жалило. По нему стреляли трассирующими пулями от вокзала. Надо было упасть в бурьян, покататься в пыли, но каждый раз, когда он припадал к земле, сзади раздавался сатанинский грохот. Эшелон плескался огнем, швырялся целыми ящиками. Через голову мальчика, кувыркаясь, летели гигантские патроны. Упав на землю, они крутились, как поленья, потом разлетались в разные стороны — куда гильза, куда неразорвавшийся снаряд... С огненным хвостом из двух горящих вагонов, и, наверное, уже без машиниста, паровоз устремился в лес...
Пылали ближние к железнодорожным путям избы...
Конные дозорные партизан, выехавшие узнать причину преждевременной гибели обреченного на уничтожение состава, подобрали на проселочной дороге у леса сильно обгоревшего мальчика. В бреду он еле шевелил запекшимися губами. Дозорные разобрали слова: «Дядя Максим, я убил одного фашиста...»
ЯШКА И ЕГО ОТЕЦ
Когда Сергей вышел из вагона и первый раз вдохнул настоящего степного воздуха, ощущение было такое, что его грубо обманули. По рассказам случайных собеседников, шахтерский край рисовался ему в виде гигантских угольных куч, между которыми с диким воем носятся раскаленные ветры...
На самом деле все оказалось иначе. Погода стояла солнечная, безветренная. От полустанка открывалось широкое, слегка бугрящееся поле. Где-то у горизонта поле было густо опушено темной грядой кустарников, а уже за этой грядой виднелся некрутой, посеревший от зноя пригорок, застроенный белостенными зданиями. И только за поселком непривычно для глаза захожего человека возвышались две пирамидообразные горы, подернутые легкой синевой.