— Мои друзья — ваши друзья! — приговаривал хозяин дома, называя имена тех, кто оказывался ближе. Андрею досталось кресло неподалеку от Хьюза.
Было приятно и покойно сидеть, вытянув ноги. Приятно от света десятков дружеских глаз. Покойно оттого, что общая радость встречи в домашней обстановке не выражается так бурно и ощущение от этого не проходит столь быстро, как это происходит в театре. Один какой-нибудь Мортон... Впрочем, мы, кажется, навсегда распрощались с Мортоном-курилыциком и его не менее таинственным тезкой.
— Господа! Дорогие друзья, гости! — прервал нестройный ход раздумий Галинского Берлик Хьюз. Пока гости осваивались с обстановкой, Хьюз успел побывать на кухне и вернулся оттуда с громадным подносом, уставленным чашками. Хозяин проворно разнес по столикам кофе. Теперь он стоял без пиджака, в подтяжках, демонстрируя домашнюю непосредственность и деловитость. — Господа! Я очень рад видеть вас в своем скромном доме. К сожалению, жилице мое не так обширно, чтобы здесь могли собраться все, с кем я хотел бы разделить радость нашей встречи. А пока все несбывшиеся встречи проходят лишь в моем сердце, которое, как замечают врачи, — увы! — расширилось к старости.
Тут только Галинский догадался, почему мистер Хьюз почти все время поглаживает ладонью левую сторону груди.
Он приблизился к Хьюзу и уговорил его сесть. Миссис Каролин благодарно посмотрела на Галинского. Затем она перенесла свой взгляд в глубину комнаты.
У входа на кухню сидел чересчур сгорбленный и чем-то опечаленный, неподвижный человек, который даже не поднялся с места, когда гости вошли.
— Пожалуйста, сядь, мой милый, — обратилась Каролин к мужу. — И будь покороче. Ведь ты, слава богу, не на трибуне...
— Как всегда, ты права, Каролин, — пробормотал Хьюз, садясь, и отхлебнул кофе. Близоруко сощурясь и часто поправляя очки, которые почему-то не хотели держаться на носу, хозяин дома тоже смерил продолжительным взглядом человека, сидевшего в глубине комнаты.
Чтобы заполнить паузу, которая возникла в результате супружеской дискуссии, Галинский обратился к Берлику Хьюзу с вопросом:
— Могу ли я иногда переводить своим друзьям то, что вы говорите для всех и что не успеет перевести госпожа Каролин?
— Пожалуй, да, — раздумывая отозвался Хьюз. — Но лучше было бы начать перевод с того, что я еще не успел сказать.
— В таком случае, — настраивался Галинский на шутливый тон, — мне придется очень долго молчать. Ведь вы, как я заметил, настраиваетесь на дипломатический разговор, а дипломаты по профессиональной привычке самые важные мысли оставляют на конец своих речей.
Дама в черных перчатках и в очках с золотой оправой, сидевшая рядом с миссис Каролин, захлопала в ладоши.
— Браво, Берлик! Начинай, пожалуйста, с конца, если ты не можешь обойтись без речи сегодня.
Ее поддержали.
— Сдаюсь! — просияв, заявил Берлик Хьюз. — Сделаем исключение, обойдемся без вступительного слова. Каждый будет говорить за себя. У нас получится вечер откровений. Выражаться кратко, как на молитве: «Господи помилуй» — и все. А насчет этого самого конца или, если угодно, начала... Я ведь только хотел сказать, что очень счастлив видеть столь почетных гостей в своем доме... Ваши гастроли... Да, да... Вы очень хорошо сделали, что приехали... Не только мне так кажется, а это мнение всех соотечественников. Мы не видели до сих пор ничего подобного! Так я говорю, Эллен? — спросил Хьюз у дамы, сидевшей рядом с его женой.
— Так! Так! Концерты были восхитительны! — авторитетным тоном заметила гостья. — Я дала большой отчет об этих гастролях в нашем еженедельнике.
— Бесподобно! Неповторимо! — раздались голоса с разных мест.
— Вот теперь переводите, — удовлетворенно подытожил Хьюз.
— Да, такое американцы видят впервые! — запоздало сказал мужчина с залысинами, сидевший рядом с репортершей Эллен.
И вдруг вопреки одобрительным возгласам у двери, ведущей на кухню, прозвучал уверенный баритон:
— Прошу прощения, господа. Но если говорить от себя лично, я не могу согласиться с вашим мнением.
У Галинского едва не сорвался крик изумления: тяжело ступая по паркету, неосторожно задев кого-то ногой, на середину комнаты вышел Мортон Лейк.
Учитель на этот раз был одет, как и все мужчины в этой комнате, в темный костюм, ладно облегающий его рослую, чуть сгорбленную фигуру. В черном он выглядел еще более, чем вчера, седым и более усталым. Лацкан вечернего пиджака Мортона пересекала, ослепительно поблескивая, длинная планка боевых наград.