— Помнишь, как мы за Сумами сквозь немецкую заставу на побитой машине проскочили? Как из волчьей пасти... Даже зубы пришлось в этой пасти гранатами выколачивать, а то застряли бы промеж них.
Данчиков вставил поспешно:
— Единственный выход был в той обстановке. Я очень благодарен тебе за находчивость.
— Какая там «находчивость»! — насмешливо копируя голос командира, возразил боец. — Смерти я себе с музыкой искал и вас за собой увлек. Хорошо, что фрицы ошалели от наглости нашей.
— Куда ты разговор этот ведешь — не пойму? — недовольно буркнул Данчиков и повернулся на бок, лицом к Сапронову.
— Все туда же: к приметам да предчувствиям. Не верил и я во все эти штуки... а вот дня за три до Сум... Ганя моя из пожаров привиделась мне. Все-то она меня глазами ищет-высматривает и сказать что-то хочет. А я, дурак, головой трясу, думаю: приснилось. Не спали мы тогда бесчетно ночей... атака за атакой. А Ганулька моя прощалась, видно, со мной, от ран умирала... Письмо мне вскорости от матери: бомбу фрицы запустили в Ганночку мою... И похоронили наши ее прямо во дворе, у клумбы с цветами... Она всю жизнь цветы разводила. После девяти классов в цветочный техникум поступила — есть такой в Харькове...
Боец тяжело уронил голову. Ветки хвои, в отчаянии сжатые руками Сапронова, затрещали, как на огне.
— А ты поплачь, Юрий, поплачь, — не зная, как утешить бойца в страшной его беде, посоветовал Данчиков.
— Это самое, лейтенант, у меня и без команды твоей теперь получается. По команде только артисты плачут. Я руку себе изгрыз до кости — зареветь в голос боюсь. Ох, и страшно заревел бы ненароком; кабы прорвало меня... — Наконец Сапронов поборол душевную слабость, приподнялся на локтях и уже спокойно продолжал: — Жили мы с ней на одной улице и друг друга вроде не замечали. Так себе ходит девчонка в школу, потом в техникум. Я рано бросил учиться, на железную дорогу потянуло. Сперва в депо слесарил, после на монтера выучился. И вот встретились — будто нас кто понарошку нос к носу свел. Посмотрели мы в глаза друг другу, и вроде бы свет изнутри загорелся... И нет краше ее на свете, нежнее по всему белому свету не сыскать... Возьмешь на руки — невесомая она. Так и шел бы и шел по земле, подняв ее на руки, и кричал от радости: «Люди, какое счастье вы мне подарили, люди!» Коснешься губами ее губ — сладкий сон обволакивает. И кажется: или жизнь остановилась совсем, или мчатся века над нами, синими звездами поблескивая... Она засыпала у меня на руках, шепча имена разные. Специально для меня выдумывала: «Ленок шелковый», «Листик розовый», «Лепесток майский»... Каждый вечер по-иному меня называла. А я держал ее на руках с вечера до зари, счастливый от ее детского доверия ко мне. Крылья она сердцу моему дала. По городу, бывало, идешь и кажется, земли не касаешься. Веришь, лейтенант, я однажды сдуру на башмаки свои глядел, думал, подошвы не стираются. Тянет меня куда-то вверх, простору душа захотела... А еще она песни любила. По песенке, бывало, и разыскиваю ее вечером. Много песен, она умела, Ганнуся моя, певучая... Хочешь, лейтенант, я тебе спою-проспиваю, как девушка моя говорила?
— Пой, пой, — прошептал Данчиков, закусив губу.
В суровом осеннем лесу ночью зазвучала песня, больше похожая на стон смертельно раненной души;
— Хватит, Сапронов, довольно, — с хрипотцой в голосе попросил командир.
— А ты веришь, лейтенант, что можно вот так... чтобы человек, то есть летчик, мог бомбой... в цветы?
— Сложно это подчас, Юрий! Если человек настоящий, не поднимется у него рука настоящую красоту осквернить...
— Летчика мне хочется этого разыскать и спросить у него: зачем ты бомбой в Ганнульку мою, а? Ты видел, куда смерть несешь?
— Фашист-то видел, конечно... Разве они, подлецы, не видят наших мирных дел? Знают, зверье... Не в этом дело...
Сапронов вздохнул, тихо откашлялся.
— И закувыркалась, лейтенант, душа моя, как птица об одном крыле. Жизнь моя бедовая, шиворот-навыворот пошла. Тлеть я начал изнутри... выгорать, как сухое дерево. Вот почему обходит меня смерть стороной и до самого замирения тронуть не посмеет... Приду я после победы в Харьков, до могилы моей Ганнуси доковыляю... Протянет она мне навстречу два цветка, как две руки. Понесу я эти два цветка и горсть пепла — остаток сердца своего — как раз туда, где подсчеты идут полным ходом, и спрошу твердо: сколько это все по-вашему стоит, господа? И к какой категории людей вы меня причислить думаете?..