Юрий Сапронов умолк, глядя в темноту леса и ни от кого не ожидая ответа. Он прислушивался к тлению своего сердца, во что верил, потрясенный бедой.
А Данчиков думал о том, что не было во веки вечные на всем белом свете любви сильнее, чем у Юрия и Ганночки-Спиваночки; не приходилось лейтенанту в своей войсковой практике решать таких вопросов-загадок, которую загадал ему боец Сапронов на исповеди своего израненного сердца.
Но он обязан был решать и такие задачи. Не уставом обязан, а своим сердцем, потому что он, как и все бойцы его взвода, — человек.
На двенадцатый день петляний по лесному бездорожью Данчиков сделал очередную запись в блокноте: «Во взвод возвратился связной Веретенников, посланный мною в штаб полка за полчаса перед танковой атакой на Сосновку...»
В потемках, когда дозорные возвращались через подлесок к условленному месту, Михаил Халетов, погнавшись за куропаткой, отбился от своего напарника Бараева. Михаил сначала оторопел, стал прислушиваться к шорохам в кустах боярышника. Ни шагов, ни стрекота сороки — условный знак — слышно не было. Пулеметчик несмело окликнул Бараева по имени, что совершенно не позволялось. Не услышав ответа, Халетов крикнул громче, раз и другой и спустил у автомата предохранитель.
Вместо ожидаемых сигналов Халетов вдруг услышал невдалеке от себя незнакомый голос. Из-за кустов вышел сгорбленный, озирающийся по сторонам человек. В голосе незнакомца, назвавшего Халетова по имени, была смесь вопроса с радостным восклицанием:
— Мишка?! Халетов?!
Не ожидая ответа и что-то выкрикивая на бегу, человек метнулся к Халетову. Дозорный отпрянул в сторону, крикнул: «Стой!» Он направил автомат на нападавшего и готов был перерезать его очередью. Но когда незнакомец с отчаянием в голосе и упреком несколько раз повторил: «Халетов... Халетов...», дозорный словно пробудился от оцепенения. До его сознания стали доходить полузабытые интонации.
— Веретенников!
Да, это был он — совершенно исхудавший, одетый в лохмотья, с трясущимися от слабости руками. Через плечо — длинная веревка, как кнут у пастуха. Один конец ее служил Веретенникову поясом вместо потерянного ремня. В руках бывшего связного не было ни винтовки, ни другого оружия. В намертво сжатой руке торчала лишь бутылка с горючей смесью. Бутылку эту Веретенников то поднимал над головой, то опускал, разглядывая своего однополчанина в упор, радуясь встрече и не доверяя своим глазам.
Первыми осмысленными словами его были:
— Веди меня скорее к лейтенанту, Михаил...
Он даже не спросил, как очутился здесь Халетов и жив ли их командир.
Когда подоспел запропастившийся Бараев, дозорные подхватили Веретенникова под руки. С каждым шагом он все больше обвисал на их плечах, теряя силы. Лишь у костра бойцы догадались размотать с него веревку. С минуту Веретенников сидел в кругу ошеломленных не менее, чем он сам, товарищей, сжав ладонями виски, озираясь по сторонам чужим, отсутствующим взглядом. Наконец он, словно вспомнил о чем-то, сорвал с себя остатки гимнастерки и принялся кататься по земле. При каждом движении его тела все больше высвобождалась полоска плотно скатанного алого полотнища.
— Знамя!! — одновременно выкрикнули Сапронов и Трубицын. Все бросились к лежащему на земле Веретенникову. Связной попытался встать. Но не смог. Он доложил лежа, приподнявшись на локтях.
— Товарищ лейтенант! Штаб сгорел... Это все, что осталось...
Несмотря на запрещение командира, бойцы подняли Веретенникова на руках, стали качать. Впечатление было такое, словно Веретенников пришел из-за линии фронта и положил перед товарищами клочок родной земли, еще не поруганной врагом — чистой, борющейся, непобедимой...
Кто-то догадался подать Веретенникову гимнастерку. И тотчас бойцы кинулись к своим вещмешкам, вытряхивая из них все, что, по мнению владельцев, можно было подарить. Вскоре связной сидел рядом с лейтенантом, подпоясанный широким кожаным ремнем со звездой. Данчиков уже позабыл, что в свое время отдал этот ремень Сапронову.
До глубокой ночи взвод слушал суровую исповедь связного о своих злоключениях за двенадцать дней, за каждый день и час этого необыкновенного пути.
...Штаб накрыли слепым снарядом. Ветхий домишко у блиндажа расползся от взрыва и вспыхнул. Веретенников подобрался к штабу уже под обстрелом немцев: танки шли огородами, не переставая стрелять. Вытащив из огня мертвого комбата, боец кинулся обратно под горящий навес, но в чаду, кроме зачехленного знамени, ничего не увидел.
Куда-то бежали люди, слышалась русская, потом немецкая речь. Под тяжестью танка осел окопчик, Веретенникова засыпало землей. Когда очнулся и выбрался на поверхность, было уже светло. На его глазах догорало большое село. На месте штаба дымилась куча обугленных бревен. Огненный вал укатился на северо-восток. На месте расположения взвода боец никого не застал, но понял, что товарищи по оружию отошли без боя. Куда? Об этом он мог только догадываться...