Поезд, преодолев перевал, вытянулся как стрела, летящая к цели, и с налету вонзился в темное пятно леса, шумно ободряя себя гудками, отпугивая от полотна стайки березок, которые озорно взбирались на насыпь, приподняв до колен зеленые сарафаны. Деревья, изумленные таким вторжением, замельтешили, заплясали, пошли кругом. Солнце, висевшее над лесом, как-то внезапно отяжелело, покатилось вниз. Прижавшись к земле, оно стало забавно совать между скачущими стволами длинные золотые палки в колеса поезда.
От этой борьбы света с темнотой, от блестящих, словно острие ножа, хрупких лучей рябило в глазах. Пестрые зайчики скользили по вагонным полкам, неровно освещая скудный скарб одинокого пассажира. Вот полоска яркого света, описав дугу, коснулась выцветшего скрипичного футляра, пристроенного на полке у самого потолка. Свет на миг задержался на футляре, будто выделяя именно этот предмет среди всех прочих вещей, разложенных по полкам.
Клавдий Орефьич Кострыкин потянулся взглядом за ползущей полоской света, улыбнулся своим невеселым мыслям. Ему было скучно здесь одному. Частая смена пейзажей притомила старого музыканта. Хотелось перекинуться с кем-либо словом, а может, и сыграть доброму попутчику. Но, как назло, пассажиры на остановках пробегали мимо, атакуя двери соседних, бесплацкартных вагонов.
Кострыкин ехал из далекого южного города в родные места на Донце. Он и сам не знал толком, ждет ли его кто-нибудь там, в Святогорье, сколько он пробудет в краю соловьиного детства.
В нелегких раздумьях о своей судьбе, о предстоящих встречах с полузабытыми родичами, Клавдий Орефьич то ложился, то вставал, принимался даже за оставленную кем-то книгу. Но все валилось из рук.
Езды оставалось часа на три. Вдруг он скорее почувствовал, чем увидел: за ним следят через неплотно притворенную дверь из вагонного коридора. Клавдий Орефьич вышел в коридор навстречу любопытному человеку. Уж очень милой показалась ему из купе курносая мальчишечья мордашка.
— Чего не заходишь-то? — с ласковым упреком обратился к любопытному Клавдий Орефьич.
Это был крепкий, но слегка угловатый подросток. Он сидел верхом на маленьком спортивном чемоданчике, оседлав его длинными ногами, обутыми в кирзовые сапоги.
Паренек, думая о чем-то своем, отодвинулся вместе с чемоданчиком от двери и не сразу пояснил:
— Билет у меня... в другое купе.
— Неужто мягкий?
— Междувагонный, студенческий, — симпатично заулыбался паренек.
Они сразу подобрели друг к другу. Кострыкин вызвался помочь студенту, но тот вежливо отклонил его старания.
— Ехать-то пустяк. Можно было бы и на одиннадцатом номере, да сапог жалко. Пока еще родительские, — деловито объяснил он, похлопав рукой по голенищу.
В купе парень все же зашел. Ловко пристроил чемоданчик под лавку, деловито уселся за столик напротив Кострыкина и даже предложил ему папиросу. Сам он курить не стал, то ли засовестился дымить в лицо старшему, то ли вообще был некурящим.
— А я в третий хотел пробраться. Потом, думаю, все равно. Гляжу, человек со скрипкой едет. И вообще вы чудной какой-то: бровастый и одежда интеллигентская... Нездешние, видно... — выпалил паренек все сразу.
— Да как сказать, — вздохнул Кострыкин и добавил: — Что чудной — это правда.
— Не обижайтесь, к слову пришлось, — извинительно поправился юноша, уловив в голосе старика огорчение. — Я вот на вашу скрипку смотрю и вспоминаю Петра Тимофеевича. У нас в педучилище есть такой преподаватель музыки и пения. Скрипка у него тоже, как ваша. Уважение он имеет большое к музыке. Говорил часто: «Серьезный инструмент!», пока его самого инструментом этим самым не стали называть.
— И сейчас еще прозвища даете учителям? — Кострыкина трудно было понять: осуждает он эту привычку учащихся или сказал для поддержания разговора.
— А то как же! — воскликнул паренек. — Я даже знаю, какое мне прозвище достанется.
— Ишь ты! — удивился Кострыкин, заерзав по-мальчишески на месте, положив свои бледные длинные руки на столик перед собеседником. Безмятежные глаза студента по-озорному блестели. Он вспомнил что-то смешное, но поборол в себе желание рассказать об этом.
Кострыкин мог бы тоже вспомнить, что в свое время, когда он обучался в музыкальном училище, его дразнили быком. Это пошло с легкой руки директора, Зиновия Каштанского, любившего в присутствии Кострыкина по всякому поводу приводить латинскую пословицу: «Что положено Юпитеру, не дозволено быку».
— Переедете в другое место — и кличка отпадает, — пользуясь правом старшего, наставительно заявил Кострыкин.