— Вы... ты случайно не из девятого «Б»?
Кричу я, вероятно, громко, потому что гость тоже шумлив. Из нижнего оконного проема высунулась девичья голова в алой косынке. Я делаю досадливый жест рукой, и косынка понимающе исчезает.
Проклятая память подготовила мне новый сюрприз. Напрасно я минуту и другую вглядывался в серые, ослепляющие горячечным блеском глаза друга, сдавленные у уголков гусиными лапками морщин. Ни у кого из моих прежних знакомых не было столько коричневых складок на лице, такой глубокой морщины на лбу и таких серых, почти безбровых проницательных глаз. К счастью, обрадованному человеку этому пока хватило упоминания о девятом «Б».
Так произошла эта встреча.
Еще до оклика снизу я почувствовал на руках две-три холодные капли. Погода с утра не предвещала ничего хорошего, а прораб в таком случае должен быть настороже. Пока мы обнимались, капли зачастили.
Извинившись, я кинулся к проему, чтобы разыскать подсобных рабочих и приказать им убрать с открытой площадки цемент, а кучу алебастра забросать листами фанеры. Люди, как нарочно, разбрелись по этажам.
Когда я вернулся от ящика с цементом, дождь разошелся. Впрочем, на куче алебастра поблескивал лист фанеры. А друг мой нашел убежище под толевым навесом, куда мы после смены сносили инвентарь. Он дал мне знак рукой, чтобы я переждал непогоду на месте. Надо было все же перебежать через двор, но меня остановил внезапный голос подсобницы Гали Онипко, неслышно подошедшей сбоку. Галя была едва ли не самой юной из группы выпускниц средней школы, пришедших на строительный объект после неудачи с институтским конкурсом. Она организовала здесь бригаду «красных косынок».
— Одноклассника встретили, Геннадий Петрович? — затягивая и без того крепкий узелок под подбородком, спросила Галя. Не дождавшись ответа, девушка сказала не без гордости: — А наш класс тоже был девятым «Б».
— Очень мило, — рассеянно отозвался я. Мне было совсем не до Гали. — Очень хорошо. В каждой школе есть свой девятый «Б».
Девушка глубоко вздохнула и закусила губу, отчего ямочки на щеках углубились, а юное личико похорошело.
Между тем дождь, попробовав свою молодую силу, обрушился на землю неистовым майским ливнем. Задорно рокоча и с сухим треском загоняя в землю ослепительные стрелы, над головами метался гром. Лист фанеры на куче алебастра гудел, будто железный. Из-под листа, пузырясь, растекались молочно-белые ручьи.
Пока что неопознанный по фамилии гость еще глубже отступил под навес, но не настолько, чтобы потеряться с глаз. Юность наша осталась где-то так далеко, что если бы у людей имелась привычка измерять жизнь школьными классами, то мы с ним перешли бы к нынешней поре по крайней мере в двадцать девятый «Б».
Ливень облюбовал нашу местность основательно. Это был один из таких весенних дождей, после которых холода исчезают бесповоротно.
Отгороженный от гостя густой шторой дождя, я не переставал вглядываться в его лицо, одухотворенное улыбкой. Сквозь водянистую штору оно казалось мне свежим, без морщин. Больше того: оно с каждой минутой чудодейственно прояснялось и молодело. Дождь, будто художник штриховкой, делал это лицо зримее.
И вдруг... О счастье! Я чуть не вскрикнул, весь подавшись вперед. Мне хотелось побежать к другу, повторяя его имя много раз, как строку из полузабытой, но дорогой песни: «Пимка Яровой! Пимка!..»
— Геннадий Петрович, — послышался опять сбоку голос Гали Онипко, — товарищ Михайлов, а ваш класс был дружный?
— Говорили, что да... Впрочем, обычный класс, такой же, как ваш, наверное, — произнес я, полагая, что этот ответ сгладит мою прежнюю грубоватость.
— А вы часто собираетесь всем классом? — не унималась девушка. — Когда, например, в последний раз встречались?
Ах, если бы я мог сказать этой милой девчушке... Если бы я мог ей сказать что-нибудь иное, только не суровую правду! Я знаю: Галя тотчас бы очень певучим голосом, каким читают стихи на школьных вечерах, рассказала мне о недавней встрече ее одноклассников в родной школе. Она как-то затевала разговор об этом, но я уже не помню почему, не мог дослушать ее до конца.
Я ответил ей очень тихо. Я никогда и никому не говорил о таких вещах громко. Я сказал Гале еще тише, чем обычно:
— В сорок третьем... и в последний раз...
— Извините, — сказала погрустневшим голосом Галя. — Извините, товарищ Михайлов...
* * *...А дождь все шел и шел, уводя меня в то далекое, не возвратное. Только это был уже не теплый майский проливень, пахнущий раскрытыми погребами, готовый прекратиться чуть ли не сразу, лишь над пузыристыми лужами прозвенит детская припевка: «Дождик, дождик, перестань...»