Но вот степная балка внезапно ожила, как пробудившееся чудовище. Заворошились, забегали люди, с приглушенным гудом танки стали пятиться из земляного укрытия, вскидывая стволы. Над башней нашей машины заколыхался блестящий штырек рации.
Опережая команду, мы кинулись на танк, прикипая к скользкому железу, нащупывая деревенеющими пальцами выступы, чтобы можно было удержаться на бешеной скорости в бою.
И вот наступил рассвет. Он был самым диковинным и ярким из всех виденных нами рассветов на родной земле. Чья-то могучая рука с грохотом раздвинула черный полог ночи, застилавший нам путь вперед. Тьма завыла на все лады, засвистела. На мгновение она смыкалась вокруг нас, чтобы отпрянуть снова и еще дальше... И в этом смертоносном говоре темноты со светом зазвучали воинственные кличи: «Третья рота!..», «Первый взвод!..», «Четвертый батальон!..»
Между двумя соседними машинами, тихо вздрагивающими от сдержанной ярости моторов, вознесся голос нашего взводного — мстительный и тревожный:
— Девятый «Б»! Приготовься к атаке!..
А сверху, в океан бушующего огня падали и падали частые тяжелые капли...
ТОЛЬКО ОДНОГО ФАШИСТА...
Немец был широкоплеч, мешковат, грузен. Ходил вразвалочку. От долгого сидения в танке ноги у солдата как бы разошлись в разные стороны. Переставлял он их, загребая ступнями землю. Он был даже добр — этот самодовольный увалень: уходя за кипятком к станционному зданию, вышвырнул из котелка под ноги Васятке бумажный сверток с остатками своего обеда. В свертке — надкушенная скибка хлеба со следами крупных зубов и колбасная кожура, сваленная в пустую консервную банку. Мяса в отбросах почти не осталось, хотя немец чистил колбасу небрежно, щипками, захватывая вместе с кожурой крошки сала. Острый полузабытый запах сдобренной чесноком вкусной пищи был раздражителен, манящ для голодного мальчика.
Васятка не притронулся к свертку, пока танкист не скрылся за пристанционным забором. Но и развернув, есть не стал. Мальчик решил отнести все это домой. Там его ждет больная мать и двухлетняя сестренка Манька, родившаяся в первые дни оккупации. Девочке совсем не знаком запах колбасы.
В отличие от иных, сопровождающих эшелон, танкист не прогонял мальчика. Пресытившийся медведь не замечает у себя под ногами лисенка, отбившегося от выводка. Слишком жалок был хрупкий, исхудавший русский, чтобы вызвать какие-либо опасения.
Васяткина изба стояла тут же, на взгорке. Из танка, приспособленного для стрельбы по самолетам, можно было без труда поджечь эту хату, если бы мальчик вел себя подозрительно. Но за два дня вынужденной стоянки эшелона на глухом полустанке, русский ничем не проявил себя, чтобы его можно было причислить к партизанам, взорвавшим где-то впереди мост через реку...
Мальчик лишь на короткое время отлучался с насыпи домой — когда из избы, стоявшей невдалеке от переезда, доносился пронзительный голосок непоседливой сестренки. Потом снова появлялся здесь и всякий раз садился, словно по забывчивости, немного ближе к эшелону. Как-то он прибежал к насыпи даже с девочкой на руках: настолько интересным показалось для него наблюдать, как плавно и свободно танк вращает своей массивной башней, перечеркнутой огромным белым крестом...
Большое темное дуло свесившегося с платформы ствола, уставилось на детей. Манька заревела и поползла через пыльную дорогу прочь. Немец заржал, довольный своей шуткой. Его басовитый смех устрашающе гудел из глубокой утробы танка через распахнутый люк.
Васятка не испугался, но он должен был проводить сестренку к дому, поэтому тоже ушел. Испугался мальчик позже, когда в сумерки уже в их избе появился танкист с пустым алюминиевым котелком. Возвышаясь над полураскрытым порожним бельевым шкафом и даже над иконой, у которой чадила лампадка, из-под самого потолка немец громоподобно изрек:
— Матка! Яйка, сам-огонь!..
Длинные русские слова он разрывал на части, по-смешному уродуя их.
Мать Васятки лишь застонала в ответ. Через силу она выпростала больные ноги из-под одеяла, посидела на кровати и побрела в сени. Она боялась, что гитлеровец сам начнет искать еду и напугает детей.