Неприятно обеспокоенный тем, что не знал этих строк раньше, Курт сказал:
— Стихи — это не по мне. У меня плохая память на стихи.
Андрей удивился:
— И «Лорелей» не знаешь?
— Пожалуй, знаю, — пробормотал Курт неуверенно.
— Тогда давай: ты строчку, я строчку...
Гестаповец что-то пробормотал в ответ, мрачнея.
Не дождавшись согласия партнера, Андрей стал читать. Но голос сразу выдал волнение. Глаза его оставались неулыбчивыми.
Их вайc нихт вас золл эс бедойтунг...[1]
Дас их зо трауриг бин[2],
— добавил Курт и сразу замолчал.
Он когда-то читал в школьной хрестоматии это стихотворение. «Лорелей» задавали на дом в шестом классе. Но, помнится, как раз в этот день в молодежном клубе проводились стрелковые соревнования... «Русский сидел дома и покорно зубрил, — закипая злобой к Андрею, думал Курт. — Он небось надеялся, что счастье ему принесет красавица Лорелей. Ха-ха! Надо было учиться стрелять, отбросив все эти бредни в сторону. Ха-ха! А теперь вот вместо Лорелей он имеет дело с Куртом, черт возьми! Плевать я хотел на Лорелей!»
Ди мершен аус алтен цейтен...[3]
Слова эти повисли в воздухе.
Андрей замолчал, глядя на Курта печально и вместе с тем победно.
— Не знаешь? — давно приготовившись к худшему, вел свое Андрей. — Ну тогда скажи, в каком году было Ледовое побоище? Когда создано первое немецкое государство?.. — Выждав секунду, он решился на последнее: — Сколько раз войска ваших противников занимали Берлин? Хочешь, по-дружески подскажу? Только по-дружески!..
Но на него уже обрушились удары.
— Вот тебе, вот тебе! — орал Курт, навалившись на пленника, как в мальчишеской драке. — Ты меня экзаменовать вздумал? Германская империя существовала и будет существовать вечно!.. Я тебе покажу, на что я способен. Вот тебе вместо «Лорелей»! Вот тебе за Грюнвальд! За Берлин! А это авансом!..
Сосредоточившись, Курт бил под ложечку, бил в пах, в подбородок, норовил попасть ребром ладони по переносью, сжимал шею ниже затылка, применял все знания, полученные в те самые часы, которые отпускаются школьникам для изучения поэзии и осмысления истории своих предков.
Курт признавал только будущее. Недаром его фамилия была Зорге...
10— ...С вашего позволения, господа, я не стану передавать ужасные подробности пыток, которым подвергался Андрей...
Мортон Лейк стоял у распахнутого окна, посасывая сигарету, пуская в густые сумерки жидковатые белесые струи дыма. На улице постепенно затихал шум. Лишь неистовый рев полицейских машин, вспарывающих тишину предвечерья, напоминал гражданам усталого города о сложности бытия, о вечной борьбе добра со злом.
— Немцы, как известно, не очень-то разбирались в употреблении средств для достижения своей цели, — заметил Лейк, возвращаясь на свое место. — И это относится не только к случаю с Андреем. Что стоило тому же Курту сфабриковать фальшивку за мнимой подписью Андрея? Назавтра листовки разбросали бы над позициями генерала Величко. Курту нужна была лишь отметка о выполнении практики. В Андрее взыграло мальчишеское упрямство: не поддаваться немчонку, делать все назло.
Короче говоря, Курт скоро вышел из этой дьявольской игры, разукрасив пленника синяками. Он пробовал даже заламывать ноги Андрею, но получил сильный удар в подбородок, что и ускорило отъезд Курта из Святого ордена... Можете не улыбаться, господа, — взглянув на слушателей, подчеркнул Мортон. — Андрей не избавился таким образом от своих мучителей. За него взялся тот самый Мориц, который числился в заведении Бригитты садовником. О, это был садист, превзошедший самого себя. Недаром таких боятся вводить в игру сначала, держат в запасе — для последнего раунда...
Мориц много работал и почти всегда молчал.
Однажды, когда мы вывозили на край усадьбы кучи земли и строительного мусора, я опросил его:
— Нравится ли вам здесь?
Он ответил, не задумываясь:
— Я делаю все, что мне приказывают.
Этих слов он мог и не говорить мне. Я не встречал человека, более неприхотливого в своих занятиях, чем Мориц. Мне приходилось с ним штукатурить потолки, стирать кровь со стен, копать ямы под саженцы, чинить канализацию. Выполнял это все Мориц с аккуратностью машины по приказу кого-либо из старших, а подчас просто по сигнальным звонкам, на которые у Морица выработался определенный рефлекс. Одетый в затасканную робу, Мориц мало чем отличался от пленников Святого ордена. Спал он в одной из камер, кое-как приспособив ее под жилье. Однако узники боялись этого человека, с холодными, выпуклыми от ночных бдений глазами, пуще самой фрау Бригитты.