Однажды вечером я помогала ему на кухне. Я девочка, которая вечно чистит картошку над мусорным ведром и вылавливает оттуда скользкие картофелины, которые так и норовили выскочить из моих рук. Несмотря на то что отец зарабатывал приготовлением еды, его не напрягало заниматься этим и дома. Он руководил всеми процессами на плите, наполнял дом ароматами Греции – тушеная рыба, курица или кролик, причем на всех блюдах оказывались орегано, лимон и оливковое масло.
Когда мать раскладывала еду по тарелкам и подавала на стол, отец сказал: «В этой рыбе мелкие кости. Будьте осторожны». Я и Майк кивнули, и действительно, бо́льшая часть трапезы ушла у нас на то, чтобы отдирать острые косточки от языка, а не на то, чтобы наслаждаться вкусом морского окуня.
Мои родители говорили о подготовке спальни – к чему именно, я не понимала, – но тон отца по мере разговора становился все более резким, и в конце концов мать просто смотрела к себе в тарелку.
После еды отец разделил на десерт два апельсина – каждую дольку отдельно, причем кожуру полностью не снял, – и мы с Майком засунули кожуру с этих долек перед зубами и широко улыбались этой челюстью, а сок яркого цвета стекал по нашим шеям, когда мы пытались так говорить и смеялись. Родители перешли в гостиную, чтобы выкурить по сигарете перед телевизором, а я заворачивала остатки еды и загружала посудомоечную машину. От фасолакии (это блюдо из печеных помидоров и зеленой фасоли) осталось, наверное, пара кусочков – явно недостаточно, чтобы завернуть их на хранение – так что я вытряхнула их из сковороды в мусорку с помощью бумажных полотенец. Спустя несколько часов, уже после того, как я легла в кровать, мои глаза в темноте открылись в тот момент, когда отец коснулся ручки моей двери.
Он оказывался в моей спальне всегда не к добру.
Я стала вспоминать, что могла сделать не так, и тут же прокляла себя за то, что выбросила еду. Все-таки, если у нас на тарелках оставался нетронутый кусок печени, нам часто напоминали, что в мире есть голодающие дети.
– Что это? – спросил он, его голос прозвучал рыком и басом.
Я прищурилась в темноте, его силуэт освещала лампа в коридоре, и когда мои глаза привыкли к свету, я поняла, что он держит в руках те бумажные полотенца, которыми я пользовалась после ужина.
– Не заставляй меня спрашивать снова.
– Там осталось совсем немножко, и я… я… выбросила, – запинаясь, проговорила я.
Когда он шагнул вперед, я ползком села и вжалась спиной в угол кровати.
Мой отец наклонился и провел холодными грязными остатками пищи на салфетках по моей щеке.
– Никогда, никогда больше не трать бумажные полотенца, – крикнул он и вышел из комнаты.
Я ждала, когда раздадутся его шаги в спальне, когда я услышу, как закрывается дверь. Я все ждала и ждала, пока томатный вонючий сок стекал по моему лицу, когда отец захрапит – это был единственный знак о том, что теперь можно пойти в ванную и вымыть лицо – стараясь не встречаться глазами с девчонкой в зеркале.
Прямо через дорогу от окна моей спальни стоял самый красивый дом в нашем тупиковом квартале: полукирпичный, с террасами, с ландшафтным дизайном во дворе. Однако меня не волновали ни ухоженные газоны, ни архитектура. Меня волновала только Стейси. Она была старше меня на семь лет, у нее были длиннющие волосы с искусственной сединой, а еще была джинсовая куртка, сплошь покрытая нашивками. Когда она выходила из дома, то уносилась в своем «Понтиаке Файрбёрд», на капоте которого золотистым металлическим цветом была нарисована огромная «кричащая курица». Я думала, что у Стейси есть все, чего нет у меня, и вместо того, чтобы ненавидеть ее за это, я любила ее. Из своей комнаты я следила, как она перекатывает машину на дорогу, и изо всех сил старалась запомнить все, что с ней связано, с момента ее выхода из дома и до момента, как захлопывается дверь гаража.
Помните ли вы этот юношеский голод? Жажду быть частью чего-то, навязчивое желание быть старше, нравиться подросткам, которые при этом едва считают тебя человеком? Если я стояла на нашей лужайке, когда подъезжала Стейси, то выпрямляла осанку, старалась выглядеть как можно более нормальной и молилась, чтобы она сказала мне что-то, ну хоть что-нибудь. Она никогда ничего не говорила. Ну еще бы. Зайдя внутрь, она наверняка думала: «Опять эта странная девчонка пялилась на меня. Какая же она жуткая», – и она была права.
Но чего я от нее вообще хотела? Я хотела внимания, и только его. Любого внимания, которое только могла получить. А еще доброты. Я хотела, чтобы она заключила меня в свои джинсовые объятия и сказала, что я могу жить с ней, вообще без вопросов. И то, насколько я хотела этого, настолько сбивало меня с толку, что я скрывала это годами и была уверена, что это просто еще что-то прогнило внутри меня.