На четырех страницах, посвященных семье, «Британника для подростков» ни разу не упоминала о дедушках с бабушками, но моя ия-ия приехала с Крита, когда мне было шесть лет. Она навещала меня по-гречески: в течение пяти долгих лет хромала за мной с ложкой уксуса для питья, когда у меня что-то болело, ставила мне банки, когда болела я сама. Сгорбившись, она зажигала огонь рядом с моим телом в лихорадке, затем ставила стаканы на спину, и моя кожа втягивалась в их вакуум, создававший прохладный воздух. Другими словами, когда я болела, моя ия-ия покрывала мою спину идеально круглыми засосами.
Как и все ия-ия в Греции, она с головы до ног одевалась в черное, так как пребывала в вечном трауре по своему мужчине. Ее длинные волосы были убраны назад в тугой пучок всегда, если только она их не расчесывала, а когда все-таки распускала их, то они водопадом спадали ниже ее плеч. В своей толстой ортопедической обуви она передвигалась на костылях, ее суставы были зажаты в тиски артроза, пальцы и лодыжки распухали от узлов. Нас связывали двойные узы: мое второе имя было ее первым, Гарифалия, что переводится как «гвоздика», и она была единственной с голубыми глазами в моей семье – ее васильковые радужные глаза проливали свет на то, как я оказалась в этом нашем темноглазом клане.
Я надеялась, что приезд моей ия-ия заставит отца вести себя прилично, но и в ее присутствии ничего не менялось: он заявлял, что любит ее, но при этом обращался с ней, как со служанкой. Эта женщина лет шестидесяти целыми днями стояла, облокотившись бедром о плиту, и постоянно что-то помешивала, выпекала, ждала, когда поднимется тесто, а на кухонном столе дребезжало греческое радио. В конце концов она медленно садилась, ее лицо морщилось, и она издавала низкий хрип вместе со вздохом, это был звук тела, выпускающего воздух от боли. Если мой отец это и замечал, то не подавал виду.
Мы быстро поняли, что с ия-ия не стоит смотреть драматические сериалы по телевизору, потому что она верила – сколько бы раз мы ей не объясняли, – будто актеры на самом деле умирают в полагающихся сценах, и молилась Богородице за упокой их души, трижды крестясь. Я смотрела вместе с ней шоу «Верная цена», которое она называла «большой игрой», и я практиковала свой греческий в разговоре, пока шла реклама. Она называла меня paidi mou, то есть «дитя мое», это прозвище было насквозь пропитано добротой.
Но она была из тех женщин, про которых окрестные дети сочиняли разные байки и которых боялись, будто ведьму или странного отшельника. Хотя в нашем крохотном уголке Нью-Джерси любой, кто не говорил по-английски и одевался в черное, вполне себе смахивал на ведьму или странного отшельника. Когда в подростковые годы я была готом и панком, меня так часто называли ведьмой, что со стороны это выглядело, будто я ходила в среднюю школу в 1692 году.
И при этом она не особо старалась развеивать эти мифы. Ия-ия утверждала, что у нее на затылке есть глаза – она говорила эту фразу так часто, что ее вполне можно было вписать в центральной клетке при игре в бинго – и, хотя она почти не выходила из дома, эта женщина всегда знала, когда я замышляю недоброе. Так было и когда я крала четвертаки из родительского кувшина, чтобы купить дешевые конфетки, и когда пробовала ругаться нехорошими словами, скрывшись ото всех глубоко в лесу возле нашего дома. Поздним вечером я смотрела, как она достает свои зубы и кладет их в стакан на тумбочке. Я была ошеломлена тем, что женщина способна вытаскивать изо рта свою же челюсть.
Хоть она и обожала меня, само ее пребывание здесь обогащало почву для роста моего стыда – а это была настоящая луковица, много лет росшая у меня в груди. Я понимала: она не виновата в том, что жила тихой деревенской жизнью, что ее мир так мал, но меня возмущало, что она этим только заставляла меня чувствовать себя еще большей неудачницей. Я не задумывалась о том, как по-настоящему ей было трудно: женщине без образования, без мужа, без денег, а порой и без еды. Мне никогда не приходило в голову, что все эти трудности сделали ее самым интересным человеком из всех, кого я знала. Вместо того чтобы подумать об этом, я была слишком занята беспокойством о том, как она может ненароком повлиять на меня, как само ее присутствие может выдать тайну о том, что я не такая, как другие дети. «Хотя бы она не выходит из дома», – думала я. Моя единственная подруга Джина больше не приходила ко мне. Предыдущим летом мы забрели в подвал в поисках мороженого, но когда открыли морозильную камеру промышленных размеров – эту громадину отец приволок (или украл) с работы в закусочной – то на нас уставилась целая и невредимая козья голова. Так что я успокаивала себя тем, что скорее всего никто даже и не увидит мою ия-ия.