Но и на пляже не обходилось без трудностей.
Мы всей семьей вчетвером, а еще наши две тети и два дяди, их дети и моя бабушка жили в одном помещении, обычно это был дом с тремя или четырьмя спальнями, и в дождливые дни мы не могли прятаться друг от друга, поэтому дремали днем или садились играть в «Руммикуб» или «Уно», ожидая, когда пройдет ливень. Мой отец в эти моменты старался очаровать семью и сдерживал свой гнев, но эта его легкость была притворной. Словно курильщик травки перед тестом на наркотики, он готовился к тому, чтобы показать себя с хорошей стороны, очистив себя от всего плохого. Так было и в мои десять лет, ночью перед нашим летним отъездом на побережье. Тогда отец пришел ночью ко мне в спальню.
Меня разбудил звук, будто что-то проскрежетало или процарапало, и я осмотрела комнату в поисках его источника, но ничего не обнаружила. Если бы в моей комнате что-то оказалось, я бы проснулась. Даже сегодня, как только кто-то оказывается за дверью моей спальни, я просыпаюсь еще раньше, чем этот кто-то дотронется до дверной ручки. Когда я снова услышала тот же звук, то села, и прошло время, прежде чем звук приобрел свою форму, как будто я смотрела на увеличенную дольку нектарина, и поначалу она казалась апельсином, но потом фрукт стал уже ясно различим. В фокус моего зрения попало лицо отца: он стоял у окна моей спальни в саду, наблюдая за мной сквозь щель в занавесках и поглаживая ногтем сетку оконного экрана. Когда я подошла к окну, я поняла, что что-то не так: мое тело обдало жаром.
– Ключи забыл, – пробормотал он. – Впусти меня.
Он показал на входную дверь. Я проследила за его пальцем и увидела его фургон на дорожке. Если он потерял ключи, то каким образом доехал до дома?
В темноте, спотыкаясь, я добежала до гостиной, открыла дверь и побежала обратно в свою кровать. Я решила, что если двигаться достаточно быстро, то он сможет забыть о моем существовании.
Его силуэт появился прежде, чем он закрыл дверь, и я почувствовала его вес на краю моей кровати. Все мое тело горело, на ощупь оно было горячим, и этот жар будто булавками колол каждый миллиметр моей кожи. А потом я не чувствовала ничего.
Здесь не будет описания неприятной сцены, но не потому, что я не хочу ее описывать, а потому что диссоциация прилетела ко мне, словно летний ветерок. Травма манипулирует временем, а сексуальная травма вся испещрена бороздами пробелов и накладывающихся воспоминаний. Я не думаю об этом как о самом первом случае – по правде говоря, я могу почти с полной уверенностью сказать, что это не так, – но это был один из тех случаев, когда «до», «во время» и «после» остаются связанными в памяти. До – это скрип его ногтей по оконному экрану. Во время – это мое тело на кровати, зажатое под отцом, а мой разум где-то в другом месте, где угодно, но только не в настоящем. После – это я неподвижно, часами, смотрю в потолок, мои глаза привыкают к темноте, в то время как по другую сторону стены моей спальни отец храпит в постели рядом с матерью. Если постараться, я могла заглушить его храп, поэтому какое-то время я напевала придуманную мелодию и переворачивала подушку, чтобы охладить раскаленную кожу. Я помурлыкала эту мелодию еще немного, но прекратила, когда услышала новый звук: в стене возле моей головы прострекотал сверчок. И конечно, где-то далеко-далеко, возможно, на кухне, отозвался другой сверчок. Я представила, как они играют на своих крыльях, будто на скрипках, и потерла одну свою лапку о другую. Мое движение было бесшумным, но, возможно, в глубине дома кто-то услышит этот мой зов и отзовется.
Следующим утром мы отправились на остров Лонг-Бич, а вечером пришли в ресторан, построенный в форме корабля, и заказали свои любимые морепродукты – я взяла гору нежных морских гребешков. Заведение было переполнено, шум стоял слишком громкий, поэтому я снова ушла в себя, оказалась мыслями далеко от стола. Когда мы вернулись домой, я заперлась в ванной и терла кожу между ног, пока кожа не стала сырой, красной, опухшей и коловшей от боли. Я терла, чтобы освободиться. Я терла, чтобы стереть себя. Я терла до тех пор, пока не потеряла сознание на кафельном полу, стыдясь того, кем я была: сломленной девочкой.
Когда я очнулась, то вся чесалась, а под моими ногтями была запекшаяся кровь. В таком виде я пошла искать свою мать. От кожи на голове до самых ступней мое тело было покрыто розовым слоем крапивницы, и зуд был настолько сильным, что мне хотелось вылезти из своего тела и забраться в стакан холодного молока. Она отвезла меня в больницу, и там врач любезно сделал мне укол бенадрила и потом еще чего-то, я этого почти не помню, потому что уже клевала носом. На краю моей больничной койки сидела моя мать и гладила мои волосы. Я повернулась и перенеслась подальше от нее, погрузившись в самый крепкий сон за всю свою юность, мой мозг был одурманен, а моя повышенная бдительность отключилась. Мир потемнел почти на двадцать четыре часа, а когда я пришла в себя, то оказалось, что вся семья уже придумала миф, чтобы объяснить, что со мной такое: наверняка я съела испорченный гребешок.