Говоря об «одном человеке», она имела в виду Александру Павленко, или Шуру, как ее называли все. Шура работала на мотороремонтном вместе с Ниной Елистратовной и Спартаком, а сестра ее то ли заведовала реквизитом в театре, то ли была там кассиршей. К подпольной работе Шуру привлекла Бондаревская — у них у обеих мужья были кадровыми офицерами, и дружили они семьями еще до войны. По словам Нины Елистратовны, Шура была абсолютно надежным товарищем, но с одним изъяном: она не умела скрывать своей ненависти к фашистам. Ее просто трясло, когда она их видела. Зато агитатор из Шуры превосходный: работницы готовы были идти с нею хоть на баррикады.
Размашистая в движениях, стриженная под мальчишку, Шура нередко и вела себя как уличный сорванец. Однажды Рахим Махмудов по ее милости целых полчаса прогуливался в базарной толкучке с такими стихами на спине:
Люди давились от смеха, пока полицай не почуял неладное и не обнаружил на себе злополучную бумагу. Шуре же за эту выходку Нина Елистратовна задала хорошую головомойку…
Федор вернулся из буфета с двумя бокалами виноградного вина. Никитина всплеснула руками:
— Да вы просто волшебник!
— Ошибаетесь. Полицай сильнее волшебника. — Понизив голос, Федор добавил: — «Бывали хуже времена, но не было подлей». За наш успех, Екатерина Александровна…
У дома Никитиной они договорились, что Федор попробует раздобыть мины замедленного действия и для Бондаревской.
У Провала, перед Телечеевскими ваннами, остановилась легковая машина стального цвета. На борту ее был намалеван дубовый лист в белом треугольнике. Из машины вышел немецкий офицер в летной форме. Он открыл дверцу и подал руку молодой красивой женщине. Это была Вера Вайнштейн. До войны она работала маникюршей и выдавала себя то за румынку, то за мадьярку. С приходом гитлеровцев она заявила о своем немецком происхождении и стала работать в комендатуре переводчицей.
Юра Бондаревский, Витька Дурнев, Дима Корабельников и Карпуня сразу засекли машину. Они уже несколько часов вертелись на Провале, дожидаясь удобного случая. Но до сих пор им не везло. Немецкие офицеры приезжали целыми компаниями, и всегда кто-нибудь оставался в машине. Возможно, это была случайность, а может, немцы стали осторожнее? Однако вновь прибывший офицер взял с заднего сиденья какие-то бумажные свертки — наверно, с едой и выпивкой, его спутница прихватила клетчатый плед, и, чему-то смеясь, они неторопливо пошли от машины.
Когда они скрылись из виду, Юра сказал:
— Дима и Карпуня остаются для страховки. Смотреть в оба. Шагораш, ты — со мной.
— А я? — обиделся Карпуня.
— В другой раз пойдешь ты. А сейчас выполняй, что приказано.
— Тоже мне командир выискался…
Но Юра уже не слушал товарища.
— Пошли.
Они, как будто прогуливаясь, не спеша пошли по поляне. Оглянулись. Все кругом было спокойно. Ни души. И тогда они побежали. К машине. На заднем сиденье Юра увидел фотоаппарат.
— Бери, — шепнул он Витьке, а сам полез в брезентовый карман под приборной доской. В кармане лежала небольшая папка.
Юра сунул ее под мышку, и тут до него донесся отчаянный крик Карпуни:
— Ата-ас!
Оглянувшись, Юра увидел летчика, который со всех ног бежал к машине. На бегу он выхватил из кобуры пистолет.
Все решали секунды.
— Беги! — крикнул Юра Витьке. Тот уже сломя голову мчался в сторону Подкумка.
«Правильно сообразил, там кусты», — подумал Юра.
Он бежал петляя. Каждый миг офицер мог выстрелить. Вот и овраг. «Поднажми еще немного».
Юра скатился по заросшему акацией склону. Лицо и руки его были в крови. И только тогда наверху дважды тявкнул пистолет. Наверно, офицер стрелял по Витьке.
«Шагораш, миленький, спасайся», — взмолился Юра.
Гестапо выходит на след
Карпуня не помнил, как очутился на другом берегу Подкумка. Он бежал в сторону Горячеводска и вдруг на дороге увидел верхового в форме полицая. Не сознавая, что делает, Карпуня свернул с проселка и бросился наутек. Это его и погубило.
— Стой! — крикнул полицай.
Остановись тогда Карпуня и соври что-нибудь, все могло бы кончиться по-другому. Однако проклятые ноги сами несли его, и подозрение полицая переросло в уверенность: парень что-то натворил.
На открытом месте от конного далеко не уйти. Вскоре Карпуня услышал за спиной лошадиный храп, и шею ему обожгла крапивная боль. Он оглянулся: сидевший на коне полицай — он казался огромным — снова поднял плеть для удара.
— Дяденька, не бейте! — прохрипел Карпуня, прикрывая руками голову.
— А зачем тикав, бисов сын? Давай топай, в полиции разберемся.
Карпуня помертвел, увидев перед зданием полиции знакомую машину с дубовым листом на борту. По пути он успел сочинить историю о хромовых ботинках, которые обновил только сегодня. «Скажу, что украл ка базаре у какой-то бабы. Потому, дескать, и кинулся бежать от полицейского. Все просто и понятно. Ну, отлают за воровство, пусть даже надают подзатыльников, переживу».
Так думал Карпуня, постепенно приходя в себя от пережитого страха. И вот этот план рухнул в один миг. Что говорить теперь? Как оправдываться? Ведь он даже не знает, что пропало из этой чертовой машины. Что же делать?
Так ничего и не решив, Карпуня в сопровождении полицая вошел в какую-то комнату.
За столом сидел широкоплечий пучеглазый мужчина в русской гимнастерке. Он мельком взглянул на полицая.
— Что у тебя, Гришан?
— Вот подывитесь, ваше благородие, на этого хлопца.
— А чего мне на него смотреть?
— Тикав вид мэнэ. Дивлюсь, бежит по шляху на Горячеводск як скаженный…
— Ага. — Мужчина встал, подошел к Карпуне и взял его за подбородок. — Так это, значит, ты был на Провале, у Телечеевских ванн.
«Знает, все знает», — с тоской подумал Карпуня и непроизвольно кивнул.
— Оч-чень хорошо, — обрадовался пучеглазый и снял телефонную трубку. — Барышня, Колесников говорит. Попросите ко мне господина обер-лейтенанта… Да, с переводчицей.
Вскоре вошел офицер-летчик и с ним Вера Вайнштейн.
— Ты можешь идти, — сказал Колесников Гришану и обратился к девушке: — Скажите господину обер-лейтенанту, чтобы он внимательно присмотрелся к этому парню. Мы подозреваем его в ограблении вашей машины.
Вера заговорила по-немецки. Летчик оглядел Карпуню с головы до ног, покачал головой и что-то сердито ответил.
— Господин Зауэр говорит, что этого мальчика он не видел, — перевела Вера. — Там действовали двое других, поменьше ростом. Они были босые.
Карпуня тупо посмотрел на свои новые ботинки и вдруг понял, что совершил непоправимую ошибку. Никто из ребят не пойман, летчик видел только Шагораша и Бондаревского, Карпуня мог бы наврать пучеглазому с три короба, и никто бы не уличил его во лжи. Свидетелей-то нет! Ребята на свободе, а он, как последний дурак, сунул голову в петлю.
Пучеглазый что-то говорил немцу, кажется, извинялся. В речи летчика повторялись два слова: «ди Маппе» и «камера».
«Маппе» — это портфель, папка, — понял Карпуня, — из-за нее меня посадят в камеру".
Офицер с переводчицей ушли, а Карпуня остался один на один с Колесниковым.
— Садись, парень, — сказал тот и подмигнул выпуклым синим глазом. — Приступим сразу к делу. Ответь на мои вопросы и пойдешь домой. Согласен?
Карпуня молчал.
— Итак, вопрос первый: кто из твоих дружков обчистил машину?
— Я не видел никакой машины.
— Но ты же был на Провале?