— Замуж, может, она за него и не ладится, а боюсь я, чтобы баловства какого не вышло. Остя молод, да и в чаду… под носом не увидит, окрутить его немного мастерства надо; отца и матери нет, — так уж мне думать за него приходится. Ты смотри же, Сергеевна, разузнай, да по-божески!
— Татьяна Львовна! Матушка вы моя! За все то ваши милости… Да разрази меня Господь!
— А красива Софья? Давно, признаться, я ее не видала, может, переменилась?
— То есть писаной картинкой назвать можно! Ну вот, как говорят, по последнему журналу, — вскинула руками Перепелкина. — Да такой красавицы поискать… Глаза какие, губки…
— Не тоща она?
— Господь с вами! — даже с негодованием откинулась назад гостья. — Булочка, совершенная булочка!.. А умница-то какая!
— Слышала, что умна… рядиться только любит. Ну да, для богатых грех этот еще не Бог весть какой.
Осокина поднялась с дивана и рукой постучала в стену; явилась здоровая девка, в пестром платке на голове, босая.
— Убирай! Да неужели у тебя башмаков нет, что босая ходишь?
— Обутки-то не напасешься — ходьбы много… На четыре рубля жалованья не разживешься… а башмаки не то два, не то и три стоят… Хорошо и так! — пробурчала она, вынося самовар.
— Мужичка неотесанная! А вот я толченым стеклом пол посыплю — посмотрю, как-то ты голоногая шлепать будешь! — крикнула ей вслед Татьяна Львовна. — Вот до чего дожили! — обратилась она к Перепелкиной.
— Ой уж! — махнула та рукой.
— А платок для чего на голове таскаешь? — снова заметила появившейся за чашками девке Осокина. — Холодно, что ли? Пакость только на голове разводишь! Тут так вот не экономишь, потому что паклю свою чесать не хочется!
— Есть када тувалетами займоваться, — огрызнулась Марфушка, — как день-деньской пятки топчешь!
— А вот я тебя прогоню — так будешь тогда пятки топтать! — взбесилась Татьяна Львовна. — Кто тебя, корову эдакую, возьмет!
Но Марфушка, недослушав барыни и ворча себе что-то под нос, вышла из комнаты.
— Ну смотри же, Серапионовна, — помолчав, продолжала Осокина, — всю подноготную выведай… Первое: об Огневе. Потом что дают; и ежели деньгами, то какими билетами, а то нынче и такие есть, что на нем тысяча стоит, а поди продавать — пятисот напросишься. Второе: по нраву ли старикам Остя… Девчонку спрашивать нечего: ей уж двадцать два стукнуло и, если ты на счет Огнева не врешь, она рада будет чепчик напялить; таких женихов, как мой племянник, и в столицах не обегают.
— Что говорить, матушка вы моя, и простых-то женихов совсем в умалении… И отчего бы это? Мужчин, что ли, меньше родиться стало, или холера их больше берет?
— … И чтоб, Боже сохрани, до Ости чего не дошло, — все дело испортишь.
— Понимаю, Татьяна Львовна, довольно хорошо понимаю.
— Осторожнее, как только можно; сама выведывай, а чтоб тебе комар носу не подточил — слышишь?
— Ой, ей-Богу, как это вы меня наставляете! Точно уж, прости Господи, я ума решилась! — даже обиделась Перепелкина.
— Потому и наставляю, что дело щекотливое… Денег-то надо? — прищурилась Осокина.
Серапионовна мгновенно потупила глаза и начала вертеть свой носовой платок.
— Сами, Татьяна Львовна, изволите знать сиротство мое: бедность, дети… Иной раз без хлеба сидим…
— А бурнус для чего завела?
— Матушка вы моя! По эдаким господам ходивши, да разве можно в тряпье показываться?.. Никто и в дом не пустит, работы не будет. Тоже ведь и холодно, Татьяна Львовна!
— Ну, будет причитать… На вот… А коли дело сладишь — еще дам, — сказала Осокина, подавая гостье пятирублевый золотой.
Перепелкина вскочила и, рассыпаясь в благодарностях, припала к плечу благодетельницы; потом аккуратно завязала деньги в узелок платка, подобострастно поклонилась и тихо, по-кошачьи, вышла из комнаты.
IV
Орест Александрович Осокин (как читатель, вероятно, успел уже заметить) имел в перспективе сделаться со временем богатым наследником; но, как это ни странно, перспектива эта не соблазняла его. Выросший в служилой дворянской семье среднего достатка, он не был избалован; с самого раннего возраста, окруженный трудовою жизнью, молодой Осокин чаще видел лишения, чем довольство. Но зато он рано понял духовную красоту нравственных сил, привык ценить высокую идею служения не одним материальным интересам, но чему-то высшему, от злобы дня не зависевшему. Отец Ореста Александр Львович, мировой посредник первого призыва, с честью отслужив в этой должности девять лет после освобождения, при изменившемся взгляде на посредников, вышел в отставку и специально занялся хозяйством. Выбор в мировые судьи обрадовал его, и бывший посредник, с прежнею энергиею взялся за дело. То же служение правде, то же беспристрастие и строгое отношение к закону легли в основание деятельности нового судьи, и немудрено, что Александр Львович, даже за пределами своего округа, стал известен и своими знаниями, и неподкупным служением правде. Заботы о материальном достатке стояли у Александра Львовича всегда на втором плане; он был расчетлив, но не скуп, старался увеличить свои средства, но стремления эти не считал главною целью жизни. Не будь у него двух детей: Надежды и Ореста, он удовольствовался бы самым скромным бюджетом, но воспитание, а затем образование детей требовали расходов.