— Чем? Тяжела, что ли? То-то Владимир Константинович весел был…
Орест усмехнулся.
— Не много ему для этого нужно: псарню выстроил, собак выписал — ну и весел!
— Вздор городишь, — с неудовольствием заметила Татьяна Львовна. — Велика важность, что богатый человек псарню выстроил!
— Сегодня псарню, завтра крупный проигрыш — не от того ли племянница ваша дни и ночи плачет?
— Ты все на свой аршин меряешь, — перебила его старуха. — Не все же такие блажные, как ты! Ты вон, Бог знает с чего, с родным дядей на косые встал!
Осокин промолчал.
— Вместо того, чтобы в родственном доме, как у Христа за пазухой жить, чиновничью лямку тянешь, над какой-то там, Господь ее ведает, книгой сидишь…
— Сижу… и лямку тяну… и доволен — представьте!
— Блажной ты человек!
— Будь по-вашему… Зато, тетушка (он встал и подошел к ней), то, что я вырабатываю — мое, трудом добыто, и краснеть мне за него не придется!
— Так эдак по-твоему всякому, у кого наследство есть, краснеть надо?
— Наследство наследству рознь… Впрочем, оставьте пожалуйста, этот разговор… Сколько раз просил я вас об этом…
— Да ведь мне жаль, что ты, как какой-нибудь подьячий, работаешь… Жаль и брата, которого ты знать не хочешь, — ведь он — дядя тебе и крестный отец, ты один у него племянник, — ему больно это!
— Родственных отношений я не прерывал, да и права на это не имею, тем более судить старика… а жить по его указке, насиловать свои убеждения не могу… Эх, тетушка! — обнял Орест старуху. — Бросьте вы это, милая!
— Гордости в тебе много, Остя… а гордым Бог противится!
Внесли самовар, и Татьяна Львовна занялась кофеем.
— Скажи толком: о чем Надя-то плачет? — после небольшой паузы спросила она.
— Да я же сказал вам! — принимая стакан и садясь, ответил молодой человек.
— Ну, полно вздор говорить… поверю я, чтобы о том, что муж собак держит! Разве от тебя блажи набралась, а то, кажись, не о чем реветь. Владимир Константинович во всем ей угождает, дети здоровые такие. А что он иной раз в карты проиграет, лишнее выпьет — так на то он мужчина, да и состояние позволяет… Другие и не то еще делают!
— Вон вы все на состояние упираете, — с оттенком досады возразил тетке Осокин, — а известно ли оно вам?.. Известно ли вам, что имения его все заложены не только в банке, но и в частных руках, векселей надавал он кучу, а от Надиного приданого уцелело только несколько золотых вещей, да два билета выигрышных займов, которые она для детей припрятала?
Старуха, с кофейником в руке, так и замерла.
— Не может быть! — вскричала она. — Это только твои догадки!
Орест пожал плечами.
— Не догадки, а истина! Я сам готов был сегодня плакать — так бедной сестре весело было!
— Господи помилуй! — всплеснула руками Татьяна Львовна, стукнув кофейником о стол.
— Так пойдет ли на ум, — встав с места и нервно прохаживаясь, заговорил молодой человек, — любящему человеку псарни строить да шампанским глотку наливать, когда Бог весть еще на что детей воспитывать придется! Ваш Владимир Константинович — эгоист, мелкая душонка и больше ничего! Вы его любите за то, что он у вас ручки целует, мелким бесом перед вами рассыпается… И Надя говорит также: «Он добрый… любит меня!» Да какая же это любовь, коли для удовлетворена своих капризов он готов детей по миру пустить, жену в чахотку вогнать?.. Неужели в том обнаруживается его любовь, что после выигрыша он Наде браслет подарит или ложу в театр привезет? Нет, попроси-ка его сестра неделю в клуб не ездить или собак не выписывать, «Стеснение! — закричит — петля!»
— Ой уж, чего ты мне и не насказал… Голова кругом идет! — сокрушалась старуха.
— А это еще не все: самое-то серьезное впереди.
— Чему уж больше быть — и этого довольно!
— По-вашему — конечно! — нервно усмехнулся племянник. — Какое несчастие может быть выше потери денег! Нет-с, есть горе сильнее разорения: это нравственное горе… Его труднее пережить, труднее поправить! С любимым человеком не страшна беда… и недостатки легче переносятся.
— Да разве Надя разлюбила мужа? — испуганно перебила Татьяна Львовна.
— Да помилуйте: какая же любовь устоит против такой пошлости? Владимир Константинович ежеминутно роняет себя в глазах жены… Она его жалеет, но не уважает; а разве можно, презирая, любить человека?
— Царица небесная! — простонала старуха.
— Вы пожалуйста, тетушка, — помолчав, серьезно сказал ей Орест, — не вздумайте намекать Наде… да и вашим салопницам не сообщайте; я ведь не сплетни ради говорил вам, а для того, чтобы вы пожалели сестру и больше не ошибались на счет ее жизни.