Софья Павловна, как и многие жены, не постаралась изучить как следует своего мужа; внутренних его достоинств, которые бы могли составить счастие другой женщины, она не смогла оценить; кроме того, понятия ее о любви были довольно своеобразны: «не удовлетворяет всем ее прихотям — значит, не любит!» Ко всему этому скромная жизнь Ореста казалась ей тяжелою; невозможность выезжать так же часто, как прежде, блистать новым и богатым туалетом у себя дома, раздражала Софи и уязвляла ее светское самолюбие. Часто и долго плакала она после встречи в обществе с другою какою-нибудь молоденькою дамою, в эффектном наряде, приехавшею на рысаках с чиновным, но не старым еще, мужем. Невыносимы были также ей слухи о новых партиях, делаемых ее сверстницами, которые, по ее мнению, не стоили ее ботинка, а между тем выходили за людей богатых и красивых. Но все эти страдания Софи становились для нее еще тяжелее от того, что она должна была не только скрывать их от мужа, но еще, для приобретения над ним влияния (Софи все еще надеялась!), подделываться под его тон и взгляды и сплошь и рядом высказывать совершенно противоположное тому, что у нее было на душе.
Неестественность эта не укрылась от Ореста, но он далек был от того, чтобы угадать настоящую ее причину. Сначала, веря в безграничную любовь к нему Софи и замечая скучающее и недовольное ее лицо, он относил это к неудовлетворенному желанно ее быть постоянно с ним, но потом, когда Осокин стал наблюдать за хандрой Софьи Павловны попристальнее — он с горестью увидел, что и в его обществе лоб жены не разглаживался и расположение духа ее нисколько не менялось к лучшему. Тогда он прибегнул к различным средствам: давал Софи книги, читал ей вслух, доставал разные работы, возил в театр, делал вечеринки; но за чтением Софья Павловна дремала, книги на первых же страницах желтели от пыли, начатые вышивания отдавались на попечение горничной, а вечера Ореста, по словам Софи, в такой маленькой квартире лишенные блеска и сливок общества, были крайне скучны и отзывались чем-то мещанским. Осокин из кожи лез, чтобы только как-нибудь угодить жене, но, к сожалению, это редко ему удавалось: Софи, воспитанная на широкую руку, не привыкшая ценить деньги, считала всякую трату их ничтожною, и потому предъявляла мужу часто такие требования, на которые тот, несмотря на все желание, никак не мог согласиться вследствие самых простых экономических расчетов. С другой стороны, подарки мужа, цены хотя и высокой для его состояния, но жалкой для избалованной его супруги, хотя и принимались ею, но не доставляли ни малейшего удовольствия. И то и другое бесило Софи и наводило ее на многие и тяжелые размышления: «Ну нельзя было бы получить денег — тогда и говорить бы нечего, — рассуждала она. — А то кто же виноват в том, что мы чуть не бедствуем? Ведь только руку протянуть, и деньги будут!.. Бог весть с чего отшатнулся от дяди, подарок его отдал сестре, да еще замышляет отказаться от наследства!.. Да со мной-то, что тогда будет?.. Господи! И зачем я за него вышла!»
Слова эти хотя и вырвались у Софи невольно, но они не удивили ее и не заставили ее раскаяться: они представлялись совершенно последовательным выводом из ее рассуждений. С своей точки зрения, Софи считала себя вправе высказать подобное сожаление: в самом деле, шла она замуж, хотя и по любви, но никак не в пастушескую хижину, не на кринку молока и кусок хлеба. Молодая женщина понимала любовь, но не обставленную трудом и лишениями, а окруженную блеском, комфортом, удовлетворением малейших прихотей. Все это, казалось, она нашла в Осокине и полюбила его… но в том-то и заключалась ее ошибка, что увлеклась она не им, а тем идеалом, который был ею создан и под мерку которого, по мнению Софи, подошел Орест. Покуда держался идеал в своей золотой оболочке — держалась и любовь, покойна была и душа Софи; стала исподволь обламываться та дорогая штукатурка, которая так манила ее, проглянул человек, достоинств которого она не могла оценить — и страстный каприз начал охладевать, испаряться, а на место его явились скука и позднее раскаяние.
Осокин, хотя и весьма далек был от тех чувств, которые волновали душу его жены, не мог однако не согласиться с своим тайным голосом в том, что семейная его жизнь устроилась не совсем так, как он желал и предполагал. У Ореста тоже был свой идеал, но диаметрально противоположный идеалу Софи: он искал в жене, кроме чистой, неподкупной любви и дружбы, еще тожественности во взглядах и убеждениях, прочных задатков супружеского счастия. Всего этого, казалось ему, он мог ожидать от своей невесты: увлеченный страстью, он слепо верил рассуждениям Софи о тихой жизни, ее бескорыстии и любви к уединению, а разговор на возвратном пути с пикника, о замышляемом им отказе от наследства, окончательно разрушил все его сомнения насчет характера Софьи Павловны. Конечно, другой на его месте, более умудренный опытом и знанием людей человек, не так легко поддался бы разглагольствованиям Софи, скоро разгадал бы ее подделку под его тон и взгляды и, во всяком случае, со всех сторон постарался бы изучить характер своей будущей жены, но Осокин, как мы и выше видели, не был таким человеком. Одностороннее воспитание, направленное исключительно в сторону пуританизма, отдалило его от жизни, а удаление это в свою очередь помешало ему изучить людей и практическую ее сторону. Эта-то неопытность, да вдобавок непонимание одним другого, разница в воспитании и были причинами, которые мало помалу, но верно, начинали подрывать семейное счастие молодых Осокиных.