Калас проследил, чтобы слуги принесли все, что обещал Телемах, и мы присели, обнявшись, на скамью. Калас нежно целовал мои плечи и шею, я чувствовал его возбуждение, но и эмоциональную холодность внутри себя, и в то же время — желание получить удовольствие. Полуденный зной утомлял и расслаблял нас, я снял тунику. Моя нагота еще больше взбудоражила Каласа, его пальцы гладили мое тело, он все крепче прижимал меня к себе, я откликался на его ласки, сладостная дрожь пронзала, внутри все сжималось от удовольствия. «Правильно упрекнул меня Калас, — подумалось мне, — я веду себя как диктерия, стремясь доставить приятное моему господину, но не испытываю при этом любви». Я сжал рукой восставшее копье Каласа, и он застонал, шепча мольбу о том, чтобы я продолжал, не останавливался. Я старался следить за его движениями и ритмом, с какой силой он сжимает мой фаллос, тот же напор я переносил и на него. Получая величайшее наслаждение, пытая страстью друг друга, мы, наконец, излили семя, оросив тела. Большая часть, конечно, досталась мне, что Калас потом размазал по моей груди и бедрам, не переставая ласкать меня. Он принес воды в большой гидрии [6], благо источник находился где-то неподалеку, и смыл все следы нашей страсти. Холодная вода освежила и придала бодрости телу.
Когда жара спала, мы вновь сели на лошадей и отправились в палестру. Калас посоветовал мне тщательно запоминать путь. Единственную частную школу в Пелле для молодых отпрысков из богатых семей содержал Птолемей Аристид. После того как Аристотель, основатель ликея в Миезе, покинул Македонию, перебравшись в Афины, мальчиков и эфебов предпочитали учить в столичной школе Птолемея. Там преподавали не только военную науку, но и философию, основанную на трудах Аристотеля, математику, письмо, естествознание. В Фивах меня обучали учителя, нанятые отцом, поэтому оказалось, что мои знания простираются намного дальше того, о чем мне могли бы поведать в этой палестре. Испрашивавшие меня Птолемей и другие учителя были удивлены не меньше Каласа, до сих пор считавшего, что я обучен лишь чтению и письму.
Птолемей провел нас вдоль портика огромного перистиля палестры, рассказывая о порядках, принятых в школе. На песке тренировалось несколько групп обнаженных юношей. Их учили борьбе, метанию копья, владению мечом и другим упражнениям для поддержания крепости тела. Я разглядывал этих рослых и сильных юношей, понимая, что мне придется пройти через тяжкие испытания тела и духа, чтобы только приблизиться к их совершенству. Я внимательно прислушивался к речам Птолемея, старался запомнить все, чтобы избежать ошибок в дальнейшем. Он беседовал с Каласом о грядущем походе в Персию, о том, что школа готовит будущих полководцев и героев. В моей голове прочно засела идея продолжать изучение варварского персидского языка, я не знал, как смогу осуществить свой замысел, но решил, что обязательно добьюсь в этом успеха.
Калас договорился с Птолемеем, что я буду обучаться владению оружием у учителя Левсиппа, он даже указал мне на него — высокого жилистого старика с длинными белыми волосами и бородой. Его плечи и руки покрывали неведомые мне рисунки, а взгляд был остёр и пытлив. Левсипп постоянно опирался на толстую палку, хромая, подволакивал левую ногу.
Птолемей предупредил меня, что двери палестры открываются рано утром, потом их закрывают, и в течение дня юноши проходят обучение до захода солнца. Дневной отдых, еда, купальни — все предоставляет своим ученикам палестра. Вечером двери открывались вновь, выпуская учеников по домам, и так — каждый день, кроме праздников, когда палестра закрывалась.
Я дожидался Каласа, пока тот уладит все дела по оплате обучения, сидя на скамье, наблюдал за жизнью школы, проходившей большей частью в широком перистиле. Мне нравилась та новизна, в которую я окунусь с восходом солнца нового дня. Я отметил, что в школе строгие порядки и дисциплина — все общались уважительно, как младшие со старшими, так и старшие, каждый знал свое расписание. Учителя зорко наблюдали, чтобы праздные разговоры не велись среди учеников. По всей видимости, дружеское общение, расслабленное и непринужденное, с шутками и смехом, проходило вне стен палестры.
Наконец, мы вернулись обратно в дом, где я буду теперь жить. На кухне слуги дали нам еды, и мы расположились на нагретом полу веранды. Когда стемнело, Калас спустился вниз и принес два масляных светильника. Ночью не стало легче — дул совсем легкий ветерок, было жарко. Мы лежали обнаженные, и лампады освещали наши тела медовым светом, у Каласа кожа была смуглее, чем моя. Мы смотрели, как зажигаются первые звезды, я рассказывал Каласу забавные случаи из своего детства, он улыбался, задавая новые вопросы, но старался не рассказывать много о себе, лишь то, в чем мы были схожи. Он объяснил, что в палестре я буду считаться его сыном, которого он привез из Фессалии, я могу упоминать о Фивах, но только рассказывая, что жил там с матерью. Я уверил, что сделаю все, о чем он просит.
В то время во мне боролись разные чувства к Каласу. Мне нравилась его забота, я был благодарен за то, что он меня спас, и сейчас дает новую жизнь взамен старой, я получал удовольствие, когда он начинал обнимать меня, кладя руку на мой разбуженный фаллос, но я не очень понимал его чувства — ради чего все это? Да, я нравлюсь ему, он получает удовлетворение от общения, но тогда почему он дает мне то, что дал бы родному сыну? Он говорит, что любит меня, а люблю ли я его настолько, чтобы мои чувства были так же страстны? Или лишь позволяю себя любить? Я смотрел в его смеющееся лицо, в его золотистые глаза, мне казалось, что рядом со мной что-то знакомое, родное — стоит только протянуть руку и ухватить эту вырывающуюся из груди Каласа психею [7], чтобы крепко прижать к собственной груди. Мы ласкали друг друга, даря страстные поцелуи, будто хотели слиться друг в друге, пока пальцы Каласа вновь не проникли внутрь меня. Я задрожал всем телом, не от боли — нет, мне было приятно, а от нахлынувших опять ужасных воспоминаний. Я в панике забился в объятиях Каласа, как загнанный зверь. Он сразу же убрал руку и принялся успокаивать.
— Я не могу, Калас, не могу, — в бессилии рыдал я, прижимаясь лицом к его груди. Калас тоже был расстроен моими страданиями, говорил, говорил, что больше не будет делать того, что причиняет мне боль. Я сказал, что это — не боль телесная, а душевная, и мы можем приносить друг другу радости любыми способами, но только не этим. Калас согласился ждать столько, сколько мне будет необходимо, пока сам не решу принять иные ласки. На рассвете Калас уехал, а я направился в палестру.
***
[1] оставляю это слово, не найдя нужного греческого аналога. Скандал — (от греч. skandalon — препятствие, соблазн). 1 Событие, происшествие, позорящее участников и ставящее их в неловкое положение. 2. Дебош, происшествие, нарушающее порядок руганью, дракой. Полемика — (от греч. polemikos — воинственный) — острый спор, дискуссия, столкновение мнений по какому-либо вопросу.
[2] Эрида — в древнегреческой мифологии олицетворение раздора и соперничества, эрис — раздоры, ссора.
[3] гиматий — плащ.
[4] по кройке плащи македонцев и фессалийцев различались.
[5] палестра — специальная частная школа, там помимо гимнастических упражнений и воинского искусства преподавались науки, в отличие от гимнасиумов, где были только гимнастические упражнения.
[6] гидрия — сосуд для воды с тремя ручками; за верхнюю, вертикально расположенную ручку носили пустой кувшин; за две средние, горизонтальные ручки, держали сосуд обеими руками, поставив его под бьющую из фонтана струю воды, или несли уже наполненную вазу.
[7] психея — душа.
========== Пелла, глава 3. Знать и общество ==========
Вначале обучение давалось мне нелегко. Приходя вечером, я падал без сил на ложе, каждая мышца откликалась болью. Мои глаза слипались, но я заставлял себя разминать мускулы, используя бальзам, оставленный Каласом. «Калас! Как мне не хватает твоей поддержки!» — с такими мыслями я засыпал и просыпался на заре, заставляя мое больное тело двигаться навстречу новым испытаниям. Иногда мне приходилось утирать слезы, потоком лившиеся из моих глаз. Я шел к источнику, набирал воды, выливал на себя. Холодный душ возвращал чувствительность моим сведенным мышцам, и я вновь направлялся в палестру. Левсипп предпочитал объяснять один раз, в последующем — при каждом неправильном движении руки или ноги, его палка чувствительно касалась моего тела, указывая на ошибки.