Боль постепенно проходила, тело стало требовать больших нагрузок, моя туника стала тесной, мне показалось, что я стал немного выше ростом. Мне продолжали сниться странные сны, будто навеянные рассказами Тиро. Я тосковал по Каласу, но он все не появлялся.
Когда занятия в палестре перестали причинять мне столь мучительные страдания, я решил осуществить мой следующий план — получение пищи духовной. Размышляя об этом, я поймал себя на мысли, что уроки моего отца не прошли для меня даром — я ставил цели и получал задуманное, был дружен с другими учениками, и останься я торговцем, то смог бы найти способы заработать и накопить денег, а потом пустить их в дело. Однако другая часть моей души требовала иного — мои детские мечты о подвигах и славе заставляли меня следовать иным путем, совершенствуя мое тело и укрепляя дух. Герои мифов были благородными людьми, творили добро и приносили больше собственной стране, чем заботились о личной жизни в роскоши и богатстве. В палестре нас учили, что мы — эллины, совершенный и развитой народ, который должен нести свет просвещения в другие земли. Идеи задуманного царем Александром похода витали в умах, поднимая боевой дух. Говорили, что царь собирает большое войско, чтобы завоевать варваров и расселить эллинов по всему миру. Однако его противники смеялись — взгляд царя широк, но казна пуста, а персы тем временем шлют богатые дары и Афинам, и Спарте в залог долгой дружбы. Я слушал учителей в палестре, моих товарищей, которые приносили в школу все, о чем говорилось в богатых домах, приезжающих ораторов и мудрецов на площадях, разговоры торговцев на рынке, впитывая настроения людей, заряжаясь их воодушевлением и надеждами на благополучный исход задуманного царем похода.
Мои товарищи по палестре постоянно приглашали меня куда-нибудь зайти, выпить вина или пообщаться с диктериями, но я отказывался не только из-за скудости денежных средств, но и из-за того, что у меня была своя цель. Деньги можно было всегда заработать, помогая торговцам на рынке, либо иным способом — рядом со школой всегда вертелись люди, предлагавшие юношам покровительство богатых людей за щедрое вознаграждение. Некоторые мои товарищи весьма успешно жили за счет этих средств, а другие — имели любовников, оплативших их обучение в палестре. Однако я больше не хотел принадлежать никому, кроме Каласа, иногда воспоминания о его слезах разрывали мне сердце, а слово «диктерия», брошенное им тогда, возрождало ощущение грязи, приставшей ко мне, от которой трудно очиститься. Я уже начал страшиться, что Калас больше никогда не появится, забудет меня или, что еще хуже, охладеет чувствами.
Я посещал библиотеку, маленькую и относительно новую, впервые появившуюся в Пелле три года назад. Чтение книг успокаивало мои волнения и страхи. Там я познакомился с Каллисфеном из Олинфа, племянником философа Аристотеля. Он часто путешествовал между Афинами и Пеллой, подолгу задерживаясь в ликее своего дяди, но питал надежду, что сможет отправиться в поход с самим царем Александром. Каллисфен имел слабость к юношам, но младше, чем я, хотя и я чем-то привлекал его внимание, даже спокойно принимал его объятия и касания, как бы невзначай, но не позволял близко к себе подходить. Не желая терять его расположения, я рассказал душераздирающую историю, что был изнасилован собственным дядей, и после этого мне трудно принимать чужие какие бы то ни было ласки. Что ж — мне не пришлось лгать или выдумывать правдоподобные детали. Не знаю, что решил для себя Каллисфен, но он больше не совершал попыток подобраться ко мне ближе.
Помимо книг, я нашел и человека, который помог мне в изучении персидского — старого слугу Телемаха, попавшего в его дом еще лет двадцать назад. Раб постоянно сидел вечерами на кухне, помогая вычищать до блеска котлы. Между делом он разговаривал со мной, рассказывая о покинутой родине и ее богатствах. Вскоре Каллисфен познакомил меня с Мидасом, молодым персом, сыном Артабаза, беглого сатрапа-мятежника, оказавшегося в Македонии еще во времена правления царя Филиппа. Меж тем пролетел гекатомбейон, метагейтнион и близился к завершению боэдромион [1]. Наступили праздники и свободные дни, что мне предстояло провести вне стен палестры.
Ранним утром я услышал громкий стук в дверь, вскочил, не понимая, что происходит, чуть не поскользнулся на лестнице, мокрой после сильного ночного дождя. Разбухший от влаги засов на воротах никак не хотел открываться. «Калас!» — только успел выдохнуть я, и мой господин заключил меня в крепкие объятия. Он похудел, посуровел, его кожа сильно потемнела после многих дней, проведенных под палящим солнцем, но он был рядом — мой долгожданный эраст. Он долго не выпускал меня из объятий, не желая верить переменам, происшедшим со мной. Его одежда промокла насквозь, видно, он выехал слишком рано и попал под дождь. Крупные капли стекали с его волос, падая на мою обнаженную и разгоряченную сном спину. Это были минуты безбрежного счастья, когда твой любимый дарит тебе жар собственного сердца в ответ на твои чувства, когда две психеи машут крылами в единой песне. Признания и упреки в том, что его долго не было, вырывались из моей груди. Я никогда ранее не испытывал такого трепета и дрожи от объятий Каласа. «Я люблю тебя, люблю, как никого на свете!» — шептал он в ответ.
Уже на ложе, согретый моим телом и поцелуями, Калас рассказал о своих душевных терзаниях за прошедшее с нашей разлуки время. Все лето он провел в военном лагере, тренируя молодое пополнение войска царя. Конница должна выступать единым фронтом, нанося удары по врагу, уметь перестраиваться по команде, примиряясь с особенностями местности, не мешать другим отрядам разворачивать наступление. Царь готовился к войне, постепенно и методично укрепляя свою армию опытными и бесстрашными бойцами. Но в душе Каласа не проходило беспокойство за меня, бессчетное количество раз он вспоминал мгновения нашей близости, страшился, что, почувствовав вкус новой жизни, я отдамся во власть новой страсти. Я убеждал его в обратном, каждый раз подкрепляя мое признание новыми поцелуями и ласками. Он старался поймать мой взгляд, чтобы прочесть в нем, как в открытой книге, искренность моих чувств, потом со стоном откидывался на подушки, проклиная себя за излишнюю подозрительность и неверие.
Может быть, такая и есть любовь, когда, презрев все возможные кары богов, двое смертных возносятся над их чертогами, становясь счастливее их? Я не мог понять, почему его близость заставляет мое сердце трепетать — нет, вовсе не от желания удовольствия, а потому что он здесь, рядом. Иногда за пеленой суждений общества, Калас — мой господин или Калас — мой эраст, в моем сознании вспыхивали чувства к фессалийцу, как к обыкновенному человеку, но до глубины души влюбленному в меня. В то же время, даже лаская Каласа, я старался прислушаться к зову собственной души — люблю ли я? Или мною движет расчет, и я позволяю себя любить за блага, что получаю. О, нет, суровый Дионис, веселый Дионис, наш покровитель, я не хочу допускать и мысли, что меня можно сравнить с теми несчастными, продающими себя за деньги. Они ютились под сводами храмов, стояли на улицах городов, сидели на пристанях портов, скрывались за занавесками и дверями домов — свободнорожденные и рабы, мужчины и женщины, каждодневно терпели насилие и унижение ради горсти монет или того меньше.
За эти пять дней, что Калас был рядом со мной в Пелле, мы не расставались. Каждый день мы посещали гимнасиум, где он сам тренировал меня бою на мечах. Его наука отличалась от занятий у Левсиппа — Калас не обращал внимания на то, правильно ли я стою и держу в руках меч, говорил мне, что в бою такую науку легко забыть, когда враг готов пронзить тебе грудь. Калас двигался с гибкостью и изяществом большой кошки, тигра или леопарда, я им восхищался, созерцая игру лучиков солнца в бисеринках пота на его потемневшей от загара коже. В такие минуты мне хотелось прильнуть губами к этим каплям и целовать тело моего эраста до исступления, отдаваясь во власть его сильных и нежных рук. Чтобы эти пальцы скользили по моей груди, животу, бедрам, пробуждая восхитительные волны чувственного экстаза, заставляющего гореть меня в пламени божественного огня. В тот момент мой фаллос наливался силой, что волновала Каласа — тогда мы прекращали занятия и уединялись в одной из многочисленных купален или комнат в здании гимнасиума, хотя открытое проявление чувств двух мужей при других людях никак не попирало ничьей добродетели.