Один раз мы сходили на театральное представление, что собирало толпы народа. Калас был уважаем не только простыми воинами, но и приближенными царя. В банях или на пиру, за эти дни я узнал многое — и слухи, и степень родства и отношение Александра к своим родовитым подданным. Калас представлял меня как сына — так, считал он, я буду более уважаем и огражден от возможных притязаний со стороны слишком любвеобильных представителей македонской знати. На одной из таких встреч я увидел Мидаса, но он сделал вид, что незнаком со мной.
Наши любовные ласки дарили обоюдную радость, но Калас хотел большего — тесного слияния и власти над моим телом, от чего внутренне я отказывался, связывая его осторожные просьбы с насилием. Покидая меня, Калас клялся, что любит меня безмерно, а мои ответные чувства согревают его мятущуюся душу. Но я тогда слишком плохо понимал моего эраста и причины его такой неожиданной искренней любви.
Я умел сближаться с людьми, но не мог понять, что значит — искренняя и преданная дружба, когда у тебя нет тайн, и ты можешь довериться человеку, так же, как и он — довериться тебе. Моя жизнь в Пелле была фальшива, мое прошлое — придумано. Не могло быть никого, кому поведать истории из детства, открыть мысли и суждения. Кроме Каласа — он, как отдушина, готов был слушать и понимать, наставлять, хотя и сам — я чувствовал это — хранил в памяти годы, но не открывал свои уста, даже мне. Теперь и я, как и мой эраст, оба — принадлежали партии Пармениона, старого военачальника, которому на тот момент было уже шестьдесят пять лет. Его сыновья — Филота, Никанор и младший — Гектор были совсем юными, Филота лишь года на четыре опережал царя, хотя и считался его близким другом наряду со сверстниками — Гефестионом, Эригием и его братом Лаомедоном. Калас же породнился с семьей брата Пармениона — Асандром, взяв в жены Клейте — то ли его дочь, то ли внучку, но явно любимую, хотя, как я подозреваю, не совсем законнорожденную, не совсем девственно чистую, вобравшую пороки своей матери. Но этот матримониальный союз приносил выгоду им обоим, а заодно — благочестие в семью Пармениона.
Царский двор показался мне вместилищем всех диковинных тварей Аида, действительно искренне преданных Александру людей можно было пересчитать по пальцам. Я не сильно тогда разбирался в нитях интриг, опутывающих этот дом, но Калас объяснил, что только те, что готовы были на протяжении долгих лет поддерживать царя — по-настоящему преданные люди. Среди них он назвал родственников кормилицы Ланики — Протея и Клита, некоторых близких друзей Александра и Птолемея Лагида — взрослого мужчину, тех же лет, что и сам Калас. Птолемей уже пострадал из-за своих советов молодому царю, еще когда Филипп был жив, но теперь пользовался немалым уважением не только Македонца, но и его матери. Мне почему-то сразу не понравился Антипатр, ближайший царский советник. Представитель богатого и влиятельного семейства, он постоянно испытывал страдания и подозрения, что к нему относятся плохо при дворе, не ценят и не уважают, как следовало бы, хотят, чтобы он оступился, сделал неправильный шаг, хотя, на мой взгляд, дело обстояло совсем не так. Однако Антипатр постоянно на что-то жаловался — нехватку денег, провианта, власти, чем приводил царя Александра, занятого мыслями о готовящемся походе, в бешенство.
Общение с Каласом воодушевило меня, я все чаще обращался к Гермесу, покровителю военных искусств, чья статуя украшала портик палестры, о ниспослании силы и здоровья не только физического, но и душевного, о гармонии в отношениях с моим эрастом, об упокоении чувств и мыслей. А душевного спокойствия за собственную судьбу мне так не хватало! Унижение рабов царило повсюду. В Македонии же, не имевшей особых законов, принятых в просвещенной Аттике, куда проникало слишком мало ораторов и просветителей — и подавно. Мои детство и юность в Фивах прошли безоблачно, я никогда не обращал особого внимания на рабов и насилие. Уверен, что подобное можно было встретить и в Фивах, но тогда, в моих мыслях, я был слишком далек, и глаза мои не видели дальше страниц книг и столбцов цифр. Теперь же — я сам был рабом. Вещью, а не человеком, у которой не было прав ни на что. Раб не имел личных вещей, мог быть наказан, искалечен, убит. Он мог попытаться бежать, но если бы был схвачен по дороге, то это каралось мучительной смертью. Даже хозяева, давая своим слугам вольную, могли добавить особое условие — жить в доме господина до самой его смерти, что не меняло принятый уклад жизни.
Калас же дал мне все, но не свободу, подписанную и скреплённую печатью. Из-за его любви я оказался в необычном для раба положении: мог учиться, считался гражданином, даже общался с приближенными царя, и свято хранил свою тайну. Но я продолжал оставаться рабом, сопереживая другим рабам, чья участь была не столь сладка. Самое страшное, а я наблюдал это повсеместно, — пользование рабов для простого удовлетворения похоти до осуществления самых жестоких желаний. Диктерионы — публичные дома — существовали в каждом городе, но были достаточно еще привилегированными местами. На рынке, в особом месте, сидели прикованные мальчики и юноши, грязные и больные, за ничтожную плату любой прохожий мог удовлетворить там свою страсть. Общество вполне спокойно взирало на такие, отрытые для всех, проявления «любви». Раб становился на четвереньки или ложился на скамью — все зависело от желания заплатившего. Потом торговец подносил кувшин воды, удовлетворенный покупатель омывал свой поникший фаллос, а раб лишь очищался внешне.
В любой таверне можно было купить услуги мальчика для утех. Я однажды видел, как шумная компания купила такого раба. Поначалу он стоически сносил удовлетворение их желаний. Я видел, как слезы застыли в его глазах вместе с болью и ужасом. Я же, будучи сторонним наблюдателем, физически ощущал и разделял его боль. Мои товарищи приняли мой бледный вид за страсть, предложили принять участие в насилии. Сквозь разноцветные круги, плывшие у меня перед глазами, я еле различал их лица. Поликлет, мой наиболее близкий друг, сын землевладельца — элимейота [2], Арридей — наш талантливый слуга множества господ, известный сплетник, Аминта и Асандр, сыновья военачальников, упорный верзила Перилл, Иолай из семейства Антипатра — их голоса доносились сквозь туман, а фигуры-тени то приближались, то удалялись. Я выбежал наружу.
Холодный ночной воздух обжег мою кожу, меня рвало. Я не хотел возвращаться обратно и спокойно продолжить смотреть на то, что творилось внутри таверны, но и не знал, как объяснить собственное исчезновение. Для них всех подобные сцены были обычным зрелищем. В дверях показался Поликлет, нашел меня, посетовал на то, что я слишком много выпил и мало поел. Мы вернулись, когда я понял, что смогу сдержать собственные эмоции. Конечно, бдительный хозяин раба не дал его умертвить или искалечить, но слуги унесли без сознания. Кассандр, дядя Каласа, в своих страстях и желаниях не был уникален — подобных ему было множество, а их отношение к рабам — обыденным.
Наши поэты прекрасно воспевают любовь, свои страдания и мечты, но эти возвышенные истории затмеваются тем, что видели мои глаза: как мальчиков-рабов продавали на площади — такой рынок развертывался дважды в месяц, — что за люди их покупали. Не могу забыть образ одного богатого человека, он держал мастерскую по изготовлению золотых украшений. При нем был мальчик, лет двенадцати, с пустым и равнодушным взглядом, полностью покорный. Когда я встречал их на улице — мне казалось, что из мальчика вынули психею, оставив только тело, с которым хозяин общался с помощью палочных ударов, к которым оно уже стало нечувствительным. С тех пор я не читаю поэтов-эллинов. С одной стороны, передо мной была македонская знать, с ее воспеванием любви между мужчинами, как высшим поэтическим чувством, с другой — общество, пользовавшее тела бесправных рабов. В своих молитвах и жертвах я возносил благодарность Зевсу и Эроту, пославшим кто молнию, а кто — стрелу в сердце моего эраста в особый момент, что помогло мне избежать подобной участи.