Еще в начале осени я часто встречал Мидаса у Каллисфена в библиотеке. Со мной он был очень вежлив и всячески старался показать свои дружеские чувства. Его красноречивый взгляд прожигал меня насквозь, от его притязаний было бы не так просто отговориться. И наступил тот час, когда Мидас объяснил, чего он хочет. Он обещал щедро вознаградить меня, сохранить все в тайне. Со спокойствием выслушивал мои отказы, терпеливо и настойчиво продолжая просить и настаивать на своем, обещал божественные услады, что не сможет дать мне ни один другой мужчина — эллин. Он дарил мне деньги, оставляя их под книгами, что я в то время читал. Когда я обнаружил три золотые монеты — то долго не мог решиться их взять. Оставить — не позволили заветы, внушенные отцом, что деньги — не должны лежать брошенными, но, взяв — я стал должником Мидаса. Вернуть их — я уже не смог, в один момент, старые одежды разорвались под напором моего расширяющегося от тренировок тела, а купцы привезли из Афин хороший товар.
Я часто думал о том, что Мидас, возможно, мой единственный шанс связаться с братьями. В Македонии я продолжал оставаться рабом, хотя мой хозяин это тщательно скрывал, оказывая мне тем самым милость. Калас заботился обо мне, подарил новую судьбу и жизнь, но мое сердце продолжало оставаться неспокойным: в глубине души, я очень надеялся, что мои родные живы, может, братья выкупили их из рабства, но все продолжают горевать о моей гибели. Обратиться к кому-либо, к тем же торговцам — я не мог. Никто не взял бы на себя риск укрыть беглого раба. Но Мидас — не эллин, а мои братья хорошо бы заплатили за мое спасение.
Я еще два раза был у Сурьи — она присылала за мной старуху-служанку. Так, я быстро избавился от страха перед любовными ласками со стороны мужчин, но и приобрел знания, как правильно приласкать женщин. Гетера, возможно, развлекалась, заставляя меня познавать эту науку любви. Я был для нее еще невинным ребенком, который, как теленок, несмело тыкался в материнскую грудь, в поисках тепла и удовольствия. Она смеялась, обнажая ровные белые зубы, а я готов был ползти, покрывая поцелуями ее пеплос, даже на край Ойкумены, лишь бы она позволила любить себя дольше и всецело, но ночи казались так коротки, да и сил во мне, после занятий в палестре, оставалось не так много.
Жасминовый напиток был допит, от него по телу разлилась приятная теплота и расслабленность. Мидас пару раз покидал комнату, потом и я, сопровождаемый рабом, освободился от выпитого. При этом слуга не только полил душистой водой на мои руки, но и жестами заставил омыть тело. Мидас полулежал на подушках, ожидая, когда я вновь появлюсь. Смуглая кожа, хорошо развитая мускулатура являлись моему взору сквозь распахнутый халат. В персе была особая грация и гибкость, что-то неуловимое от Сурьи. Я встал перед ним:
— Мне раздеться? Как мне лечь? — тихо спросил, я, готовясь принять любовную похоть Мидаса, но тот с улыбкой остановил меня:
— Я хочу обоюдного удовольствия, но не насилия. Ты сам отдашь мне то, что пожелаешь и позволишь мне то, что будет приятным для тебя.
Он опустился передо мной на колени, я был поражен этим жестом. Мидас, знатный и богатый человек принимал меня как царя! Он целовал и гладил мои ступни, голени, бедра, казалось, ему известны некие потаенные места в теле, что дарят необычайное наслаждение, когда он находил такое место, его язык исполнял причудливый танец, заставляя дрожать меня в огне желания. Когда его губы плотно обхватили мой фаллос, я стонал и молил его о снисхождении. Мое естество раскрывалось навстречу удовольствию, разрывая оболочку тела, мощной струей изливая семя. Таких сильных чувств я не испытывал еще ни разу, Мидас же совершил то, что сделало меня его рабом навеки. Я не мог больше жить без таких любовных ласк.
Мы опустились на подушки, его сильные руки втирали в мое тело ароматные благовония, от которых кружилась голова. Перед тем, как войти в меня он долго расслаблял каждую мышцу моего тела, даря восторг и трепетное ожидание проникновения. Его губы обхватывали мои соски, что сильно возбуждало, когда он начинал слегка покусывать их от страсти, я уже стонал, требуя войти в меня. С Мидасом я испробовал и то, что чувствует любовник, который сам активно участвует в ласках. Мне понравилось такое испытание взаимного слияния, хотя — это были всего лишь эмоции удовольствия, но к Каласу меня влекло нечто большее — любовь, благодарность, некое единство душ.
Мидас, обнимая меня за талию, подвел к большой полированной бронзовой пластине. Я давно не видел собственного отражения. Из таинственной глубины на меня глядел юноша, чьи светлые волосы ниспадали волнами на плечи, мои серые глаза казались темными, но исполненными света. И я понял, что привлекает во мне других — я взрослел, мое лицо приобретало красивые правильные черты, детская пухловатость щек плавно переходила в очерченные скулы, губы оттенялись цветом кожи, становясь привлекательными, как у молодой девушки. Чем дольше я вглядывался, тем больше рдели мои щеки, вкупе похвалам Мидаса моей красоте. Мой любовник тем временем раздвинул мои ягодицы и вошел в меня, придерживая за бедра, ему нравилось созерцать контраст наших переплетенных тел — светлого и темного.
— Если бы я был эллином, то сказал бы, что ты мог бы стать сказочно богатым! — нашептывал мне Мидас. — Если бы соглашался дарить свои ласки другим.
— Мне не нужны деньги, — каждый раз ответствовал я, — я мужчина и сам выбираю близких друзей. Как тебя! Мне нравится любить тебя! — а потом уже я заставлял Мидаса опуститься на ложе и, постанывая от страсти, принимать мои желания.
От Мидаса я многое узнал о его стране, вере и обычаях, они казались мне странными, дикими. Например, почему-то у них считалось благодатным делом жениться на собственных сестрах, перс даже уже присматривался к одной из своих в ожидании, когда девочка подрастет. Хотя отец Мидаса, не забывая об исконных обычаях родины, всеми силами стремился устроить браки собственных дочерей с родовитыми чужеземцами. Однако, Мидас, зачем-то недвусмысленно намекнул, что его сестра Барсина — так красива, что царь Александр, был ей увлечен, и сожалеет до сих пор, что она отдана правителю Троады [1]. Персы поклонялись священному огню, и никогда не купались в реках, принося воду в кувшинах домой, и закрывали рот платками. Они странно хоронили своих родичей, выставляя тела на съедение диким птицам, а потом хоронили кости в специальных ящичках. Перед каждым важным делом проводили обряд очищения коровьей мочой. В то же время — они презирали эллинов за неумение держать собственное слово, неверность клятвам, ложь, им не нравилось, что мы обнажаем наши тела на людях, дабы показать их красоту.
Мы встречались не каждый день и тайно. Я часто посещал библиотеку, поэтому, когда Мидас начинал скучать или пресыщаться своими другими друзьями, а то, что они были не вызывало у меня сомнений, он приходил туда, чтобы встретиться вновь и увести в свой дом. Он тоже, как и Калас, говорил, что любит меня. Я не испытывал ревности, иногда принимал от моего друга подарки. Мое отношение к Мидасу было продажным? Быть может, но тогда меня это обстоятельство не сильно заботило, тело жаждало получения удовольствия всеми способами. Меня можно осудить, но, когда ты молод, а все вокруг дышит вседозволенностью, ты перестаешь чувствовать преграды, и такие слова, как верность, честь семьи, заветы отцов — начинают слишком мало значить. Я уже и забыл, что поначалу хотел воспользоваться положением Мидаса, чтобы разыскать братьев.
Мысленно я все реже обращался к Каласу и воспоминаниям о нем. Мой эраст приезжал несколько раз, когда его задерживали в Пелле государственные дела. Мы предавались страстным ласкам, но меня начали тяготить его постоянные признания в любви. Почему он неспособен искренне сказать, что на самом деле ему нравится полное обладание моим телом? Придумывает сложное объяснение своим желаниям? Я научился чувствовать его настроение, давать то удовольствие, что требовалось Каласу. Поначалу он рассердился, когда я рассказал ему о встречах с Сурьей, но я успокоил его тем, что гетера вылечила меня от страхов, и теперь я готов принять его возбужденный фаллос в себя целиком. Я не могу передать, с какой радостью Калас принял это известие, с какой осторожностью и заботой вновь вошел в меня, принимая наши новые отношения, как величайшую драгоценность и милость богов. В проявлениях своей страсти он старался быть нежным, но, когда дело доходило до проникновения, он вкладывал в свои движения такую силу, что заставляло меня громко стонать и кричать, но Калас получал от этого удовольствие. Я мучился над тем, как же мне объяснить ему, что в любви — всего должно быть поровну? И страсти, и желания, и удовольствия обладать и владеть. Мне очень хотелось хоть раз заставить Каласа принять мою власть, отдаться во власть моих желаний. Я чувствовал возрастающую собственную силу, а в моем сознании вспыхивало иногда ощущение, что так, как сейчас, не должно быть — это я должен давать, а он — принимать.