— Правильно! Поэтому, не стоит искать с ним встречи.
— Но тебе, откуда это известно, Арридей? — я угрожающе схватил его за горло, знал, что только так можно выбить из него правду. — Заговор? — он кивнул. — И я либо со всеми вами, близкими царю, либо против? — Арридей отчаянно замотал головой, пытаясь ослабить мою хватку.
Я отпустил его и задумался, он сидел на земле, потирая шею, в ожидании моего ответа. Я уже его знал:
— Передай своему хозяину, Кратеру, что меня не интересуют ваши игры, я остаюсь с Птолемеем и царем Александром. Но мои отношения с Каласом — личные и вне политики. Если я захочу его любви, а он моей — то вас это никак не касается. Меня не интересует Парменион и его ставленники, но Каласа я буду защищать до конца. И если с ним что-либо случится, моя месть коснется его недругов. Ты хорошо запомнил мои слова? — я навис над ним, светильники сотворили тень мою огромной и страшной. — А теперь уходи.
Я устало опустился на ложе, не желая больше ничего говорить. К горлу подкатывала тошнота, как знакомо было это чувство, когда на весах лежала с одной стороны — любовь, с другой — служение обетам. Мне предлагался выбор, но в этом случае — ни царю Александру, ни Птолемею, я не приносил клятв верности.
Раб, подаренный Птолемеем, вернулся обратно и присел у моих ног, склонив голову, исполненный покорности и готовый к услужению. Не услышав от меня никаких указаний, он взялся за ремешки моих сандалий, но я сделал останавливающий жест:
— Я пока не хочу, чтобы ты снимал с меня одежду.
— Что желает мой господин? — никогда бы свободный эллин, ставший рабом, не смог с такой кротостью и смирением задать столь невинный вопрос.
— Ты будешь следовать за мной, куда бы я не пошел, но горе тебе, если ты отстанешь или потеряешься. Ты понял мои слова?
— Да, мой господин.
Я вышел наружу, завернувшись в теплый плащ, раб выскочил вслед за мной, поеживаясь и потирая плечи. Я с иронией взглянул на него:
— Сегодня ночью я тебя буду согревать? — и послал обратно за своим старым плащом.
Направившись в сторону шума веселой толпы, поющей, танцующей, музыки разноголосых дудок и ярких огней, я пытался понять, что будет делать Калас по возвращении — прикажет поставить палатку и захочет отдохнуть или решит влиться в ряды бодрствующих. Глаза моего раба, крепко вцепившегося в мой плащ, конечно, горели желанием развлечься, но я опять отступил в темноту, вглядываясь в тускло освещенные лампадами палатки и в лица воинов, готовящих пищу возле редких костров. Так я бродил довольно долго, кружил, не имея четкого плана действий. «Чего я хочу? Увидеть, поговорить? Обнять? А как вернуть обратно доверие и чувства? Как соединить в себе старые воспоминания о сущности Каласа и то, кем он является сейчас, осознавая себя фессалийцем, гиппархом, отцом большого семейства? И, наконец, мужчиной?» Меня привлек давно забытый звук — острое лезвие маленького ножа с разбитой, обвязанной тонкими ремнями рукояткой, легко и точно снимало стружку, грубые мозолистые руки до блеска отполировывали поверхность, являя на свет диковинную птицу с большим клювом или зверя длиннорогого и тонкорунного, пышногривого льва или тучного быка с звездами во лбу. Я замер, спрятавшись в тени, затаил дыхание, опасаясь, что Гелипонт услышит меня и обнаружит. Но он не прервал своего занятия, пару раз покряхтел, поправил светильник, где курились травы, отгоняющие ночную мошкару. Потом отложил свою работу в сторону, взялся за другой кусочек дерева, внимательно его осматривая.
— Не прячься, сынок, — услышал я тихий голос Гелипонта, — неужто, хочешь обмануть старого вояку, особенно, когда еще кого-то с собой притащил. Шмыгающего носом.
Я вышел из темноты и встал перед ним. Он тронул меня руками за плечи:
— Дай-ка поглядеть на тебя, Эней. Подрос, возмужал. А этот, — он кивнул на раба, — сын твой или внук?
Я рассмеялся:
— Нет, этого раба мне Птолемей вчера подарил. Приказал, чтобы хорошо за мной присматривал, — тот вздрогнул, понял смысл моих слов, но постарался не подать и виду, что взволнован.
— Возьми, — Гелипонт протянул ему резную фигурку, — пойди вон туда, поближе к огню и поиграй. Никуда твой хозяин отсюда не денется.
Раб послушно исполнил его указание. Я присел рядом с Гелипонтом на толстое одеяло, расстеленное на земле.
— Опять вернулся тревожить Каласа? Никак не можешь забыть к нему дорогу? Уж сколько сделал он для тебя и ради тебя, а ты…
— А я, — прервал его я, — неблагодарный мальчишка, что не чтит авторитет отцов! Гелипонт, я это все уже слышал, но все это — домыслы, а не правда. Мы просто не сумели понять друг друга, решить, возникшие вопросы мирным путем, договориться, в чем-то научиться прощать.
— А сейчас? — покачал головой Гелипонт, — Ты пришел, чтобы продолжить наносить ему обиды, испытывать чувства на прочность. Что изменилось в тебе, Эней?
— Многое, слишком многое, — я закусил губу, иначе не смог бы сдержаться, и полились бы на Гелипонта все откровения оракула Амона. — Хочу попробовать еще раз. Я изменил свое отношение к Каласу, теперь сам хочу его любви и близости. И готов, если придется, сражаться не только за его чувства, но и за душу.
— Зачем тебе его чувства? У тебя, вон, есть красивый раб, а за богатства свои можешь нанять любого мужчину, если предпочитаешь, чтобы кто-то находился позади.
Обида ударила мне в лицо, но я сдержался:
— Ты испытываешь меня Гелипонт! Да, у меня были женщины, а раб этой ночью одаривал меня ласками, но и Калас тоже никогда не сдерживал своих желаний. Я говорю об ином. Я и Калас — две половины одного целого, едины в чувствах, что нам до утех плоти, когда ты получаешь удовольствие не телом, а душой! Гелипонт, ведь и ты когда-то любил! Так же и я люблю Каласа и очень хочу вновь с ним воссоединиться!
— Ты просишь помощи, сочувствия?
Я махнул рукой, вставая с места. Вгляделся в ночную темноту, глубоко вдохнул прохладный воздух, в горле стоял горький комок обиды, но я постарался с ним справиться, несколько раз сглотнув. Понял, что мне больше нечего сказать Гелипонту, ведь не просить я его пришел — просто поговорить по-дружески, по старой памяти.
— Я пойду, — голос мой был глух, — ты устал, а я тут тебе надоедаю своей пустой болтовней.
— Иди, — Гелипонт взял кусочек древесины и принялся его обстругивать, как будто и не было ни разговора, ни меня. Я кликнул раба, и мы отправились в путь. Я видел, как он попытался вернуть Гелипонту фигурку, но тот отвел его руку, пробормотав что-то про подарок.
Комедиант, обращаясь к зрителям, строил гримасы, заразительно смеялся, отпускал грубые шутки, указывая на тех, к кому были обращены его реплики. Сладкоголосый хор подпевал ему каждый раз, как только он поднимал руку вверх, обозначая кульминацию. Хору вторили дудки и барабаны, заглушая выкрики и хохот зрителей. Калас улыбался, смеялся вместе со всеми, но я видел, как пусты были его безжизненные глаза. Рядом с ним, по правую руку сидел Эсон. Я поежился от собственных воспоминаний о том, что претерпел от родственников Каласа. Прибыл с новым ополчением? Возможно, но эта новость и близость ненавистного мне человека к моему возлюбленному взволновали, я почувствовал укол ревности.
— Что с тобой, мой господин? — раб осторожно принялся дергать меня за плащ — увидел, как изменился я в лице. — Пойдемте отсюда, быть может, ты устал, мой господин?
Но я продолжал стоять и смотреть на Каласа. И не видел уже ночи, и огней, и лиц толпы, лишь любимый профиль, освещенный розоватыми закатными лучами, легкий силуэт, струящиеся волосы — игрушка нежного морского ветерка, белую пену зеленоватого бескрайнего моря, ласкающую ступни наших ног. И тут Калас внезапно повернул голову, будто услышав мой немой зов, встретился со мной взглядом, в котором хрупким огоньком зажглось незримое, волшебное пламя. И время, будто остановилось.
Представление окончилось, гомон толпы ураганным ветром ворвался в мое сознание. Волшебство исчезло. Вскочившие с мест зрители закрыли от меня Каласа, а раб уже повис на мне, тихо постанывая и моля уйти. Я легко стряхнул его, заметался в поисках любимых глаз, но Калас исчез, растворился среди воинов, среди ночного мрака, где-то на краю земли.