***
У тебя есть план? Да, у каждого человек, который хочет достигнуть своей цели, он есть. Как еще можно вновь добиться доверия и внимания, возжечь в сердце чувственную любовь и безграничную нежность, если не использовать некий хитроумный план? Я знал, что, постоянно попадаясь Каласу на глаза, конечно, вызову в нем чувства — от любви до ненависти, воспоминания о нашей близости вновь вернутся, но что делать дальше, как пробудить в нем ощущение истинного родства наших душ?
— Кадм, — обратился я к своему рабу, — теперь это будет твоим именем, оно каждый раз будет напоминать мне о родине. Найди торговца амфорами и спроси его, сможет ли он начертать то, что я пожелаю.
Лучшим подарком на свадьбу или похороны, с пожеланием процветания дома или спокойного упокоения в Элизиуме считался расписной сосуд, разный по назначению и размеру. Изображение выдерживалось в определенных канонах — образцы такой росписи всегда были у торговцев, но можно было сделать на заказ, что потребовало бы более длительного времени, однако подарок приобретал особый смысл в руках дарителя. Более всего я боялся, что местный художник неспособен нарисовать прекраснее, чем орнамент из кругов и треугольников, но Кадм, вот смышленый малый, выпросил у горшечника черепки, чтобы показать мне «товар лицом». И он мне решительно не понравился. Только потом я понял, что этот чернобородый финикиец с серыми от вечной работы с глиной руками, языка которого я не понимал, единственный, кто вообще сможет расписать сосуд — у остальных купцов товар был только привозной. Общались мы жестами или через Кадма. Я показал горшечнику рисунки на плече и просил в точности их повторить, потом я сам нарисовал на земле подобие цветка родона [1].
— Астарот, астарот, — произнес горшечник, с интересом разглядывая изображение.
— Что? — обратился я к Кадму, — Он не понимает?
— Все хорошо, мой господин, — откликнулся раб, — это знак любви, важный знак.
— Ну, да, так он сможет нарисовать цветок? — продолжал недоумевать я. Кадм и горшечник одновременно закивали.
— Только, вот, мне нужно столько, — я показал, раскрытую ладонь, — нет, лучше столько, — я прибавил еще три пальца другой руки, памятуя взрывной характер Каласа.
— Столько цветов? — изумился горшечник.
— Нет, столько лекифов [2] с одинаковым рисунком. «Я принесу богатую жертву Зевсу, если Калас не разобьет последний о мою голову!» — мрачно пошутил я про себя. «А если македонский царь завтра выступит в поход, то горшков до Ефрата хватит».
С чувством глубочайшего удовлетворения я весь вечер того же дня перебирал изготовленные сосуды — вертел в ладонях, ощущая кончиками пальцев пористую поверхность обожженной глины, внимательно разглядывал и сравнивал рисунки, смакуя, выбирал первую жертву. На самом деле, все эти лекифы, родоны и письмена не несли в себе никакого смысла, но я, нагромождая одну бессмыслицу на другую, должен был убедить Каласа, что все это имеет некое значение, непонятное и загадочное. Я должен был побудить его проявить интерес, попытаться понять — зачем? И он сам найдет свой собственный смысл, сам объяснит значение, посылаемых мною знаков. Я ничуть не сомневался, что Калас в конце концов начнет искать со мною встречи, и она непременно состоится, вот тут бы мне не оплошать! Чем сложнее задание, чем больше вокруг суеты — тем интереснее становится игрокам: Кадм должен был положить кувшин в мешок, отнести его Каласу, отдав именно в мешке. Потом обязательно подождать, пока Калас не возьмет лекиф в руки, тщательно собрать все черепки разбитого сосуда, вновь сложить их в мешок и принести обратно мне. Первую жертву я похоронил в земле еще подле Тира.
Наше огромное войско тронулось в путь на север, по мере продвижения, к нему присоединялись все новые и новые отряды. Спустя несколько дней я вновь послал Кадма к Каласу. Но первым не выдержал Птолемей — он «сломался» на четвертом кувшине:
— Эней, хотя мы с тобой друзья, ты прекрасно понимаешь, что я всегда должен знать, что происходит за моей спиной. И Кадм не мог не рассказать, когда я его спросил… Зачем?
— Птолемей, ты научил меня многому, — ответил я с улыбкой, — и я совершенствуюсь. Сможешь ли ты поверить, что, посылая простые вещи другому человеку, я тем самым стараюсь привлечь его внимание? Я знаю, что мои богатые дары он отошлет обратно, мои письма уничтожит не читая, меня не пустит на порог своего дома, ибо обижен и ненависть точит его изнутри, но где-то в глубине сердца в нем живет надежда на воссоединение. Что сделал бы ты?
— Оставил бы его в спокойствии, подождал. Принес бы жертву, надеялся бы на покровительство богов, — Птолемей задумался.
— А сколько ждать? Мы не знаем, сколько нам отмерено, тем более, впереди столько битв!
— На все воля богов! — убежденно воскликнул мой хозяин.
— Но наши мечты, надежды и желания принадлежат только нам! — с жаром возразил я, сжимая руку в кулак и ударяя им себе в грудь. — Боги воздают слабым за их молитвы, но покровительствуют сильным, и я хочу быть их любимцем. Калас сейчас изольет всю свою ненависть в пустое, разобьет, разотрет в пыль, уничтожит ее внутри себя, и тогда он будет готов наполниться иными чувствами.
— Эней, я начинаю тебя опасаться, — с подозрением взглянул на меня Птолемей, понявший суть, — после того, как я отослал тебя к Амону, ты изменился. Ты не обо всем поведал мне, но спрашивать не буду. Тебе не нужна власть, но зачем-то нужен Калас. Я хочу быть тебе другом, а не врагом.
— Я знаю, Птолемей, и ты всегда был мне другом, и останешься им! Ты помогал мне, и я могу быть благодарным и верно тебе служить. Не бойся меня нынешнего, — я обнял его в знак дружбы, Птолемей не отстранился, лишь промолвил: «Как же много в тебе силы!»
В тот же день Кадму здорово досталось за его двурушничество — мне не нужен был продажный раб — если он все рассказывает Птолемею, то так же может послужить и третьему и четвертому господину. Я долго размышлял, как поступить — проявить жестокость — значит внушить рабу ненависть к себе и страх.
— Кадм, подойди ко мне, — он послушно встал передо мной на колени, долго я смотрел сверху вниз и не знал, что предпринять. — Тайна перестает быть тайной, если о ней знают больше, чем два человека. Всегда существует опасность, что третий выйдет на агору и во всеуслышание поведает о ней народу. Что должны сделать остальные двое? Убить тебя или убить себя?
— Мой господин, — Кадм со стонами повалился мне в ноги и заплакал.
— Мне не нужны твои слезы! — я с силой поднял его с земли и хорошенько встряхнул. — Если ты не станешь меня слушать — я причиню тебе боль.
Кадм замотал головой, постарался сдержать рыдания. Я продолжил:
— Я с тобой хорошо обращаюсь — ты сыт и одет, свободен в передвижениях. Твоя единственная обязанность служить мне. Другим же не так сладко живется, как тебе! — я рассказал ему и про золотые рудники, и про торговцев рабами на рынке, и про того мальчика, которого насиловали в Пелле на моих глазах. О Кассандре, как ни тяжело было про него вспоминать, про оставленные им шрамы в моей душе и на моем теле. — Я мог бы проделать с тобой то же самое, и никто не заступился бы за тебя. Но я не пожелаю никому испытать, то, чему я был свидетелем. А ты? Хочешь пройти мой путь?
— Нет, господин, нет! — Кадм опять упал на землю и принялся целовать мои ноги, орошая их слезами.
— Тогда поклянись мне, тем, что свято для тебя, что никогда, даже если тебя подвергнут жесточайшим пыткам, ты не предашь меня.
Кадм что-то самозабвенно зашептал на своем языке, выбежал из палатки, я не успел его удержать, но он тотчас вернулся, посеревший от боли, сжимая в ладони раскаленные угли костра. Тут мне самому стало жутко от потребованных клятв.
Кадм стал для меня еще одним испытанием на пути примирения с Каласом. Его пухлые губы опытной диктерии, готовые трудится всю ночь без устали, и узкие бедра — сильные и покорные, приводили меня к ослепительным вершинам экстаза. Я понимал, что с Каласом может быть все иначе, пытался смирить гордость, взрастить в себе желание — не только обладать, но и быть обладаемым. Но не получалось, и я с отчаянием размышлял, стоит ли мое желание вернуть дружбу с моим эрастом всех тех последствий, которые скуют мою свободу крепкими цепями.