Дрожь в теле постепенно успокаивалась, но простыни подо мной были мокрыми, я пошевелился, поняв, что не смогу так заснуть. Хотелось облегчиться куда-нибудь, но не в кровать же, поэтому разбудил Мидаса. Он помог мне встать, подвел к узкой нише в стене, откинул полог, показав кувшин, и тщательно закрыл полог за мной. Начал бормотать какие-то слова благодарности за помощь, говорил, что душа моя уж точно очистится благими деяниями и легко уйдет в свет к Ормазду [1]. Но покидать этот мир не входило в мои планы.
— Не торопись, — я откинул полог и оперся рукой о стену, преодолевая головокружение. — я еще никуда не собираюсь, у нас, эллинов — Гадес, совсем мрачное местечко, в Элизиум меня не примут. Лучше к Мазде?
— Странный ты… — Мидас, кликнул раба — тот стянул мокрую простынь с ложа и постелил новую, — будто не веришь, что своими добрыми делами в жизни, ты облегчаешь своей душе дорогу к свету.
— Я просто не верю, что мы рождаемся один раз.
Мидас покачал головой:
— В такие сказки люди верят только в варварских землях за Индом, но не персы, эллины, египтяне и другие народы всего нашего мира! В Пелле ты доказывал, что боги эллинов — справедливее всех. Что произошло?
Он снова уложил меня на кровать, прикрыл покрывалом, сам тоже прилег рядом, оперши голову на согнутую в локте руку, приготовился слушать. И я рассказал ему о Сиве. Конечно, не всё — умолчал о главном задании: убить оракула, если что-то пойдет не так. Мидас внимательно слушал, хмурил брови, соотнося мои откровения с тем, что знал сам, но потом вынес свой вердикт:
— Есть у нас такие травы, которые можно воскурить, и разум твой затуманивается. Ты начинаешь видеть странные вещи, далекие от понимания. Но все это игра тёмных сил, дэвов, рабов злого бога Аримана, с которым каждый человек должен постоянно сражаться. Не верь!
— Но жрецы-то мне поверили, даже рисунки нанесли. Назвали «зановорожденным»! — я ни с кем не говорил о своих видениях, и Мидас, единственный, кому я открылся, мне не поверил. — Я все помню: как умирал, как рождался, жил и опять умирал. Что я могу поделать, если все эти знания — внутри меня? Что-то я помню ярко, что-то уже совсем стерлось из памяти. Даже если это воздействие злых сил, то зачем? Я не перестал отличать добро от зла, даже больше — я стал опытнее, увереннее в себе, изменился так, что ты уже не узнаешь во мне прежнего Энея.
— По мыслям и делам — не узнаю. А вот тут, — его рука заскользила по моему бедру и обхватила фаллос. Я повернул к нему голову, полюбовался совершенным изгибом губ, и не желал отрывать своего взгляда от взгляда его блестящих в темноте глаз, — ты прежний, откликаешься на мою ласку, значит — все еще тот Эней, который хочет отдаться мне в рабство за сладчайшие переживания и стоны наслаждения, которому нравлюсь я, и которым я хочу овладевать с той же страстью, которую дарит мне он, когда владеет мной. Я буду молить своего бога о твоем скорейшем выздоровлении и пусть он даст мне смирения его дождаться.
Спящий рядом Мидас, вызывал умиление, но и, в тоже время, такая близость меня беспокоила: я не привык к тому, чтобы рядом со мной, вот так, уткнувшись щекой в подушку, лежал не совсем знакомый мне, обнаженный по пояс, мужчина, воин, вид которого заставлял закипать мою кровь и смущать мыслями о том, как в моих руках будет трепетать и выгибаться это тело, если я покрою его поцелуями или своим языком обласкаю в самых чувствительных местах. Ну, ладно Калас, и то — тогда перед битвой мы помирились и просто заснули вместе, а до этого просыпались вместе, наверно, еще в Пелле, к тому же для фессалийца, я — эромен, и вынужден ждать, когда его фаллос настолько затвердеет, чтобы быть готовым войти внутрь меня. Мой раб Кадм делил со мной ложе, если было холодно, и нам приходилось согревать друг друга, но он не заставлял мое сердце так часто биться от желания проявить ласку. Наверно, ключевым тут было слово «проявить». Я умирал от желания обладать Мидасом. Он был таким красивым! Спокойным, расслабленным, доверившим мне свою жизнь. Сердце в моей груди замерло от легкого укола сомнения, и я отвернул голову, отвлекшись от созерцания перса и устремил свой взор на прозрачные занавеси, покачивающиеся от легкого дуновения ветра. «А истинно ли это чувство?», — размышлял я, — «ведь, в те минуты, когда мне грозила опасность, я уже не думал о том, что мне нравится, а что — нет, я подстраивался под обстоятельства и душой своей и телом, принимая чужие ласки, отдавал себя в пользование, не ради удовольствия, а лишь бы добиться благосклонности Судьбы. Вот, и Мидас — увидев во мне единственный шанс на спасение своей семьи, готов признать мою власть и позволить делать с ним все, что мне будет угодно, не испытывая при этом никаких нежных чувств». Я нахмурился, вновь повернул голову к персу.
Казалось, он почувствовал мой взгляд на себе: просыпаясь, поводил ладонью по моему животу, как бы проверяя — здесь ли я, потом подернул плечом, все больше переворачиваясь на бок, глубоко вздохнул и открыл глаза. Мы скрестили наши взгляды, пытаясь прочитать мысли друг друга. Мидас заговорил первым:
— Почему ты так смотришь на меня, Эней? Напряженно, не доверяя… без страсти…
— Скажи… — я решился на откровенный разговор. Зачем прятаться за тенями уловок, недомолвок и взглядов, если можно обсудить те отношения, в которых завязли мы оба, изначально, не таясь. — Почему ты спас меня в Тарсе? Я был уже почти мертв, когда лежал со связанными руками в темном погребе, но ты намеренно причинял мне боль? Зачем потом лечил, давая надежду? И почему не оставил при себе, отвез туда, где мне опять могла грозить мучительная смерть?
Мидас пошевелил губами, обдумывая свой ответ. Протянул руку, пытаясь пальцами разгладить невидимые морщины на моем лбу. Его пальцы были теплыми, гладкими, нежными. Потом он погладил ими меня по щеке и коснулся губ:
— Не держи зла в своем сердце! Я делал то, что чувствовала на тот момент моя душа, полагая, что совершает добрые дела: подарил тебе жизнь, дал тебе боль — и ты нашел в себе силы не дать своему рассудку омрачиться, втирал лечебную мазь, чтобы здоровье вернулось в твое тело, и оставил там, где только воля моего бога и сила твоих богов могла решить твою судьбу. И когда я делал это — будущее было сокрыто для меня. Тебя же это тревожит?
Казалось, что он читал мое сердце, словно большую табличку, на которой четко были выведены те самые мысли, что точили меня изнутри, вызывая недоверие ко всему, что давно зародилось между нами.
— Ты не знаешь меня теперешнего, Мидас! — слова давались мне с трудом.
— Как и ты меня, — спокойно ответил он. — Но мой внешний облик рождает в тебе страсть, в той же степени, что и твой во мне.
Я поймал его ладонь и прижал к своей груди, прямо рядом с раной, покрытой повязкой:
— Только страсть? Почему же ты провел ночь рядом со мной? Мог бы оставить раба, — продолжил свои расспросы я, пытаясь развеять свои сомнения.
Мидас весело улыбнулся и привстал, опираясь на локоть:
— Это моя постель, поэтому еще неизвестно, кто и с кем провел ночь! Ты уверен, что нам, чтобы проявить свои чувства, нужна шлюха или твой раб?
— Ты про то, что мы, эллины, называем — оргия [2]? — я тихо рассмеялся, насколько позволяла рана на груди. — Вот в этом как раз и есть одна лишь страсть. Возбуждение и удовлетворение. Но я не хочу, чтобы именно так было между нами.
— Кажется, я начинаю тебя понимать, — он потянулся ко мне и поцеловал в губы. — Тебе важно, чтобы я хотел сам делать это вновь и вновь. Так, вот, Эней, — его ладонь поднялась вверх, прошлась по шее и легла на мой затылок, Мидас, приподнялся, наклоняясь надо мной, — я хочу!
С этой короткой фразе было заложено всё: и чувства, и желания, и страсть, заставившая напряжение в моем теле исчезнуть и раскрыть губы, впуская язык эромена в свой рот, переплетаясь с ним своим языком в поцелуе, так, что перехватило дыхание, а в паху мгновенно разгорелся жаркий огонь. И сразу рана отозвалась болью. Мидас прервал поцелуй: