Персы стояли и сидели поодаль, одной единой группой, молча наблюдая за нами, как за диковинными зверями. Не знаю, как проходили праздники у них, но на симпосиях [2] Эллады можно было многое усмотреть, что шло бы в разрез с их представлениями о морали. За нашим обозом постоянно шла разноцветная толпа разновозрастных диктерий, способных сыграть на кефаре и на флейте, танцевать и петь, а здесь к ней присоединились и местные жонглеры, акробаты, повелители огня, заклинатели змей, глотатели мечей и прочие — гадатели, предсказатели, целители. Все они теперь, сменяя друг друга в центре зала, старались ублажить взоры и тела победителей.
— Говорят, ты был сильно ранен, — Арридей опять завладел моим вниманием. Ему все не терпелось вызнать обо мне побольше.
— Да, — я наполнил свой киаф вином, и продолжил жалобным голосом, — я до сих пор сильно болею. Меня сюда принесли, трудно сидеть, наверно, придется покинуть праздник раньше, — я тяжело вздохнул и вырвал этим у Арридея сочувственный взгляд. — Но это уже как Птолемей решит! А лекарь говорит: лежать нужно, и до следующей Селены никаких физических напряжений, иначе рана вскроется, — я так проникся к самому себе жалостью, что чуть не заплакал. Очень уж мне не хотелось ехать в Сузу! Теперь если мое имя упомянут на военном совете, то сразу вспомнят о том, что я был ранен. На этом миссия моя была завершена. Неспешно рассказав Арридею, как персидские воины ворвались в македонский лагерь, и что там происходило, я переместился к воротам Вавилона, коротко заметив, что все происходящее за ними и каждое мое слово или действие, во время переговоров является тайной, недостойной быть раскрытой на пиру за киликом терпкого вина.
— Так было или не было? — Арридей зашептал мне в ухо, обдав жаром своего разгоряченного тела.
— Откуда мне знать? — я с осуждением взглянул в его светлые, наполненные любопытством глаза. — Кто это видел, пусть и отвечает! Я помню только, что из меня кровь лилась и перед глазами все плыло, пока я говорил. А потом сознание потерял, очнулся на следующий день. И мне тоже интересно, кто в этот момент мог мне свой фаллос в рот пихать, а потом всем об этом рассказать. Так что, идея была яркой, но тот, кто придумывал не знал, насколько тяжело я был ранен.
Я медленно поднялся, оставив Арридею, свой киаф. Пир становился все более шумным, вина было выпито уже достаточно, да и флейтистки отложили свои музыкальные инструменты в сторону, чтобы сомкнуть губы на чем-то потолще их флейт. Диктерия сидела верхом на Птолемее, поила из килика, и бедра ее, скрываемые висящим на талии хитоном, равномерно двигались. Я подошел к Мидасу, обняв здоровой рукой за шею, повисая, совершенно обессилевший, уткнулся лицом в плечо, шепча в полубреду:
— Забери меня отсюда, умоляю!
***
[1] Ахемен — легендарный основатель династии Ахеменидов, правившей Персидским царством.
[2] имеется в виду сын Барсины Геракл, хотя Барсина не была законной женой.
[3] Киаф — древнегреческий сосуд с одной ручкой, напоминающий по форме современную чашку. Ручка у киафа больше и возвышается над кромкой сосуда, поскольку киафы использовались на симпосиях также для зачерпывания вина.
========== Сожженный дворец, глава 5. Силы зла против сил добра ==========
Царский пир основательно подточил мое здоровье. Я спал, ел, и опять проваливался в глубокий сон. Лекарь часто приходил, будил, проверял повязку, поил отварами, обтирал горячее тело пахучими настоями, которые охлаждали и возвращали из забытья. Ночью Мидас обнимал и целовал мое тело, возбуждая меня своими ласками, но с осторожностью, и возбуждаясь сам, потом засыпал рядом, не желая сильно тревожить во время болезни. Иногда я слышал, как он шепотом молит своих богов о милости и ниспослании мне скорейшего выздоровления. Днем его сменял Кадм, который кормил меня с ложки, помогал подняться, чтобы справить нужду. Так продолжалось дней пять, пока лекарь не объявил, что болезнь отступила, место ранения расчертил сине-багровый шрам, а левая рука, не обремененная сильной болью, опять обрела подвижность.
Когда я смог подняться с постели, Мидас долго водил меня по своему огромному дому и саду, рассказывал об обычаях и жизни обычных персов и знати, делился своими наблюдениями о тех, кого хорошо знал, о подробностях их веры в пророчества Заратуштры, и даже пел священные песни.
Мы сидели в перистиле, на широкой каменной скамье, покрытой мягкими подушками, окруженные диковинным садом с вечнозелеными пальмами, увитыми плющом, и остролистными фикусами с ярко-золотистой каймой. Я удивлялся, почему Мидасу так важно, все мне передать, будто, обладая какими-то величайшими знаниями, подобными огромному горному озеру, он спешил напоить меня его чистыми водами, чтобы я сам стал этим озером.
Утром солнце еще было подернуто молочной дымкой, но к середине дня собрались серые тучи, нависающие над городом рваной бахромой. Стало прохладно, и Мидас оставил меня ненадолго, сходив за теплым гиматием. Кутаясь, я вдохнул запах, ароматных масел и жасмина, мысленно возвращаясь в Пеллу, и невольно, движимый неутоленным желанием, потянулся губами к Мидасу, уткнулся легким поцелуем в его шею, зарылся носом в густые волосы, наслаждаясь все тем же запахом. Мидас, обхватил меня за пояс, притягивая ближе, перемещая на колени, усаживая лицом к себе. Наш поцелуй был долгим, неторопливым, дарящим наслаждение с каждым соприкосновением губ, перехватывающим дыхание с каждым движением языка, медленно разгоняющим ритм сердца, вырывающим из груди невольный стон, наполняющим жарким огнем прижатые друг к другу тела. Казалось, что мы слышим мысли друг друга, поскольку слова уже были не важны.
«Я так долго ждал этого, Эней. Ты уверен в собственных силах?»
«Да, Мидас, не останавливайся!»
И все же незримые рабы добротно несли свою службу: на краю скамьи появился серебряный поднос с расписным сосудом с широкой горловиной. Мы оба повернулись, услышав легкий звук соприкосновения металла с камнем, но не обнаружили ни одной живой души, что потревожила бы наше уединение. Я приподнялся на коленях давая возможность Мидасу поднять вверх подол своего плотного халата, под которым уже на голое тело была надета длинная туника, и высвободить свой налитой фаллос из-под набедренной повязки, из такой тонкой и гладкой ткани, что легко скользила по коже бедер. На мне же был только подпоясанный хитон, закрепленный на плечах фибулами. Мидас обмакнул пальцы в масло. Я нетерпеливо потерся своим фаллосом о его живот, насаживаясь на умащивающие мою промежность пальцы. Застонал в предвкушении сладостной боли, когда смогу вобрать в себя фаллос Мидаса целиком, ритмично двигая бедрами, подстраиваясь под движения моего возлюбленного. Тот, решив, что достаточно подготовил для проникновения, медленно опустил меня к себе на колени, обхватив с двух сторон за ягодицы. И тогда, как и всегда, во время наших встреч в Пелле, мы не ставили перед собой цели быстро достигнуть высшего пика блаженства и излить семя, мы наслаждались друг другом: проникновением, поцелуями, лаской, состоянием, когда разум от получаемого удовольствия мутнеет настолько, что теряешь сознание, не понимая, где ты находишься, что с тобой происходит.
Те дни, что провели мы вместе с Мидасом в Вавилоне, всплывают в моей памяти единой теплой морской волной, в которой останавливается время, и только тело откликается на этот призыв учащенным биением сердца, мышцы сжимаются, а потом внезапно расслабляются в приятной истоме. Я вспоминаю огромные звезды, висящие над нами в черном небе, которые мы наблюдали, сидя обнявшись, на вершине зиккурата. И слова Мидаса, произнесенные с грустью, но и каким-то внутренним спокойствием, что местные гадатели по звездам предсказали ему недолгую жизнь: «Я не увижу следующей весны». Но тогда я не хотел верить пророчествам.
Мидас оказал влияние и на судьбу моего раба Кадма. Я как-то увидел, что тот забрался ему на спину, крепко усевшись сверху, и принялся водить руками, разминая плечи. Мидас млел от удовольствия, а я расположился рядом, удивленный тем, что происходит. Перс повернул ко мне голову, наблюдая, а потом спросил:
— Тебе не приходило в голову, что, помимо дырки в заду, у раба имеются еще и скрытые таланты, а? Почему бы тебе не обучить его чтению и письму?