— Чирик! — отметил он слово «оладьи».
— Чирик! — отметил он слово «отвечай».
— Чирик! — отметил он слово «плоть».
Я читал медленно, с расстановкой, открывая книгу в разных местах. Чирик же торопился опустошить бутылки. Он даже колбасой не закусывал. Только иногда с испугом посматривал на птиц, словно они могли сорваться с насеста. Исполнив долг оракула, Чирик с печальным птичьим щебетом отбыл в небытие.
Я привёл записи в должный вид, добавил окончания со знаками препинания. И под тяжёлое дыхание Чирика прочитал:
— Жентмуны сами не знают, чего им нужно. Они только думают, что знают. И не дай Бог они узнают, что ты знаешь об этом! Никогда не подавай виду. Никогда! Если они решат, что ты догадался о них — о, судьба твоя будет не лучше судьбы оладий. Жентмуны захотят знать то, что ты знаешь о них. Они не помнят себя, поэтому преследуют тех, кто может что-то о них рассказать. Не отвечай им. И ни с кем не говори о жентмунах. А если жентмуны захохотали — беги. Иначе они возьмут у тебя самое дорогое. Твою плоть и кровь.
Когда я закончил читать, мир не изменился. Птицы не забили крыльями и не заклевали меня. Никто не прошёл с той стороны тира по влажной опавшей хвое. Не постучал, не раскатился эхом. На матах мирно сопел Чирик. Остро пахло дешёвым спиртом. Было холодно.
Уходя, я накинул на Чирика бушлат.
Послание успокоило. Теперь я хотя бы представлял правила. Конечно, многое оставалось неясным. Так, почему дело было в «Унесённых ветром»? Моё единственное предположение — это книга, о которой все слышали, но автора которой мало кто помнит. С каким-нибудь «Идиотом» всё понятно, а тут все знают, но... никто не знает. Как с «Пиноккио» и Карло Коллоди. Есть книги настолько известные, что известность эта что-то скрывает.
Ах, да. Маргарет Митчелл, если угодно.
Со временем я устроился на работу. Появилась девушка. Родители больше не пускали слюну. Нараставшее напряжение спало, словно меня долго поднимали на крутую гору, а потом тихо скатили с неё на плато. Я ждал развязки, резкого поворота сюжета, а получил череду серых будней, будто кто зря решил продлить сериал. И было неясно — жентмуны наигрались со мной или, сдерживая смешок, притаились в тумане? В глубине души я понимал, что просто так меня не отпустят, как не может отпустить водоворот или немота чёрной дыры. Есть в жизни дорожки, с которых не стоит сходить. Ты что-то забыл и вернулся домой, а жена на корточках глодает вынутую из мусорки кость. Ты вскочил не на тот трамвай, расплатился и лишь тогда заметил, что трамвай этот обруливает машины. Ты пришёл обследоваться в новую оптику, а окулист вместо буковок и колечек просит всматриваться в скрученные подозрительные значки.
Не нужно даже ничего выдумывать. Треснувшее зеркало в собственной ванной, ярко освещённый автобус у ночной остановки, зацепившийся за клён красный шар... Где-то внутри, в самом древнем отделе мозга, ты вдруг понимаешь, что ни в коем случае нельзя проводить по этой трещине пальцем, что нельзя садиться в этот автобус, что не надо смотреть на этот шар. Иначе окажется, что мир не тот, за кого себя выдаёт.
А если провёл, если зашёл, если взглянул — будь уверен, ты потревожил жентмунов. И они хотят выведать, что ты знаешь о них. Жентмуны — это наше искажённое отражение, те ходы, которые мы не совершили, но которые остались существовать как принципиальная возможность иного. Поэтому жентмуны ощущают голод потерянности, болезненное желание узнать, кто ты и зачем. Жентмун — это то, что осталось за так и не открытой дверью, это несделанный шаг и пропущенный поворот. Эти потенциальности не исчезают бесследно, а ждут на окраине жизни и врываются в неё вместе с совершённой ошибкой. Тот школьник попал в не предназначавшийся ему туалет. Я же не нашёл каптёрку и заглянул на кухне в холодный шкаф. Звено вложилось в звено, и я оказался на поводке у жентмунов.