предатель в наших рядах. Но кто?..»
Почему Антон припомнил тот разговор трехлетней давности на палубе парохода в заливе Салакалахти?.. Сейчас ему начинало казаться: то неясное, темное в кошмарах, продолжавших терзать во сне, тоже тянулось нитью к рассказам об Азефе. Почему? Он не в силах был понять.
– Сколько погибло! Сколько наших гниет по централам!.. А он сейчас там, в Париже, с тросточкой по Елисейским полям!.. – В груди Федора сипело, он задыхался, но не мог остановиться. – Понимаешь, я горел! Горел месяцы, годы!.. А теперь я потух… Жить нечем. Жутко… Я устал…
Антон подхватывал товарища, поднимал:
– Вы должны идти. Хотя бы для того, чтобы найти Азефа и отомстить!
Эти слова действовали. Тяжело переставляя полусогнутые в коленях ноги, безжизненно опустив руки, Федор шел.
Но на третий день он совсем сдал. Привалился к стволу:
– Больше нет сил. Оставь меня здесь.
– Не дурите, – опустился рядом с ним Путко. – Уже недалеко.
Перед его глазами на тонком стебле покачивался красивый цветок. Зудела пчела, припадая к лепесткам матовым пушистым брюшком. Вспорхнул птенец. Перья на его бескрылом тельце торчали во все стороны. Птенец склонил голову, посмотрел на Антона удивленным глазом, подскакал ближе.
«Жирный!» Антон изловчился и накрыл его ладонями. Пальцы нащупали острый хребет, косточки-прутики. Птенец затрепыхался теплым комком. Антон разжал пальцы. Обернулся к Федору:
– Хватит. Передохнули.
Товарищ был в беспамятстве. По страдальчески искаженному лицу стекал пот. Антон нагнулся, взвалил Карасева на плечо и, раскачиваясь, с трудом передвигая ноги, волоча за собой стальные звенья, побрел через лес.
Федор очнулся:
– Пусти… Я сам…
Радость встречи с безлюдным свободным простором сменилась тупым отчаянием. Мучили боль, голод. Еще недавно такой великолепный и гостеприимный, лес стал враждебным, ощетинившимся каждой ветвью, каждой колючкой, когтистыми сучьями бурелома. Он ничем не желал поддержать беглецов, наоборот, лишь увеличивал их страдания. Травянистые склоны остались позади. Сопки теперь сплошь были в лесах и они становились все гуще. В ельниках широкие лапы сплетались стеной. Все чаще преграждали путь трещи – дремучие дебри, а пади лежали не шелковистыми лугами, а зыбунами-болотами. Все выше поднимались перевалы, и с этих вершин открывались новые и новые гряды. По горизонту громоздились голые скалы, похожие на древние крепости. Беглецы потеряли направление, старались угадать его по движению солнечного диска, медленно катившегося по небу с востока на запад. Где-то должна быть дорога. Антон слышал о варнацкой дороге, издавна пробитой в лесах беглыми каторжниками через всю Сибирь, до Урала. Варнаки обозначили ее затесами на деревьях. Где эти затесы?..
Одолели еще один перевал. Им открылась устрашающая картина: съеденный пожаром лес. Черный частокол сосен, черная, покрытая толстым слоем праха земля. Умерший лес простерся на версты и версты, обнажив овраг в распадке, соседнюю сопку. Идти напрямик? Обогнуть? Повернуть обратно?.. Решили – напрямик. Ноги по колени проваливались в давно остывший пепел, приходилось разгребать его, как если бы зимой они шли по заснеженному полю без лыж. Пыль окутывала их, забивалась в рот, слепила глаза, разъедала раны. Федор каждую минуту готов был упасть, и Антон, обхватив его рукой, волок за собой. Пожар был, наверное, давно. Но толстый слой золы не дал пробиться новой поросли. Лишь кое-где кучками поднялись темно-розовые султаны иван-чая, в цветках зудели пчелы. Живые островки среди мертвых озер.
Беглецы падали наземь около зарослей иван-чая, жадно втягивали в себя живой запах. Антон завидовал пчелам, утолявшим свой голод. Хоть бы чего-нибудь съедобного, лишь бы унять резь в желудке! Кислый запах гари буравил мозг, обволакивал вялостью. Нет, больше не подняться! Так и остаться здесь? Пусть схватят? Снова в тюрьму?.. Антон видел: когда пригоняли неудачников беглецов, их, как и его тогда, распинали на скамье, секли розгами.
Он переваливался на бок, вставал на ноги. Поднимал Федора.
Сухостой одолели. И зеленую сопку за ним. Со склона открылась долина, прорезанная неширокой спокойной рекой.