Распутин же повел себя при дворе, как и в салоне графини: сообразил, что, если уподобится предшествующим юродивым и кликушам, быстро пропадет к нему интерес. Заявлялся в царские палаты в поддевке; цесаревичу рассказывал сказки, великим княжнам живописал картинки народной жизни, а государя и государыню поучал: „Людей вам надоть, чтоб преданы были. Знаю я такова одново человечка – по ндраву придется!“ Из Покровского он выписал семью, жену и двух дочерей, поселился в роскошном, с цветными витражами, доме на Гороховой, и теперь его собственная квартира стала самым модным салоном, попасть куда почитали за честь. Стал он принимать и просителей. С утра они занимали парадную лестницу его дома, он же, сонно позевывая, выходил в туфлях на босу ногу и спрашивал, обращаясь поочередно: „Чаво тебе? Писание есть?“ – и принимал челобитные. И как о высочайшей милости передавалось от одного к другому: „Распутин сказал…“, „Распутин пообещал…“
Для Петра Аркадьевича оставалось много неразгаданного в облике этого „златоуста“. Может быть, Распутин – истинно народная душа?.. Столыпин решил сам получить ответ на загадку. Поэтому он и приказал вызвать крестьянина для беседы на Фонтанку.
„Не ндравится нам евойная рожа“! Ну-ну, поглядим… А беседа с глазу на глаз может оказаться даже интересной».
Распутин опаздывал: свидание назначено на десять утра, а часы показывали уже половину двенадцатого. Вопиюще!..
Режим дня у председателя совета министров был строг и рассчитан до минуты. В семь утра, уже одетый, Петр Аркадьевич пил кофе. Потом ехал в присутствие, принимал доклады, обсуждал государственные дела. Перед обедом ложился в комнате при кабинете на диван и немедленно засыпал на пятнадцать минут. Поднимался свежим, будто отдыхал часа два. Работал он обычно до трех ночи. Однако в последнее время режим нарушился. По часам выходило все так же. Но не мог заснуть днем, к вечеру уставал, и даже ночной сон не приносил бодрости. Семейный врач выслушивал, выстукивал, неопределенно тряс бородой: «Нервы…
Переутруждать себя изволите…» Нет, усталость была не оттого, что переусердствовал сегодня или вчера; она возникла несколько месяцев назад – тупящая ум, рождающая апатию. Может быть, возраст? Как-никак, на пороге полувека. Но разве это предел для мужчины? Нет, пора расцвета. Для окружающих он должен являть пример энергии и работоспособности… И должен, как прежде, беречь каждую минуту.
Часы пробили полдень, когда адъютант наконец доложил, что Распутин явился. И добавил:
– Прибыл с докладом полковник Додаков.
– Пусть подождет в приемной. А этого… пригласите.
Мужик вошел, неловко потоптался у порога. Петр Аркадьевич жестом показал ему на кресло перед своим столом. Не пожелал скрыть неудовольствия:
– Опаздывать изволите.
Распутин мелкими неровными шажками засеменил по ковру. Он был несоответственно легенде низкоросл, коренаст. Поддевка, шаровары, сапоги с высокими голенищами. Кисти рук свисали чуть ли не до голенищ. Подойдя, он исторгнул:
– Не пущали.
Голос его был резкий, с неприятным удлиненным шипением.
Столыпин вспомнил: «Не пущают, дуры». Невольно улыбнулся.
– Оне, – уперев незастенчивый взгляд в его лицо, кивнул мужик.
Петр Аркадьевич с подозрением посмотрел на него. Большая голова со спутанными волосами, густая темно-русая нечесаная борода, лицо нездорового оливкового цвета, грубый длинный нос, очень близко расположенные косящие глаза. Глаза! Вот что было главным и притягивающим на этом лице, оставляющем представление о некоей несоразмерности черт. Маленькие, очень светлые, упрятанные в черные впадины, они остро и беспокойно мерцали из глубины, показывая ум причудливый и капризный. Взгляд их был текуч и переменчив: злой и непоследовательный, не согласующийся со слащавой улыбкой на нервных, подрагивающих губах. Петр Аркадьевич считал себя опытным физиономистом. Да, этот взгляд и этот рот, большой и неправильный, обнажали характер, полный беспорядочных страстей, дерзкий, склонный к порокам.
– Садитесь, – властно сказал он и приступил к намеченному. – Распутин Григорий, мещанин села Покровского Тобольской губернии, женат, двое детей, ныне проживаете на Гороховой, шестьдесят два, правильно, если не ошибаюсь?
Распутин кивнул.
– Хочу обратить ваше внимание на имеющиеся у нас сведения о вашем недостойном поведении как на дому, так и в общественных местах, в гостиницах «Астория», «Бель-вю» и других…
– Земное это, – прервал Распутин. – Пускают обо мне всяко худое, смущают. Да ты чо? Не беги, не беги глазами, не елозь.