В те дерзкие годы, хорошо разбавленные сексом и пьянками, он оказался в маленькой квартире Валентины, жившей тогда с матерью — злобной старухой, постепенно впадавшей в маразм. Валентина всегда знала, чего хочет от жизни и окружающих. И всегда получала то, что хотела. Молоденький, жгуче-красивый Андрей был, конечно, раздолбаем и кобелюкой, каких свет не видывал. Но она не боялась трудностей. Устроила его в свой маленький магазинчик строительных материалов и в свою постель. Андрей остался.
Свадьбу сыграли скромно. Настолько скромно, что свадебные фото уместились на десяти разворотах китайского альбомчика. Дальше была работа. Много работы. Вскоре они стали обладателями двухкомнатной квартирки в Южном Бутово и кучи долгов. Валентина в самом деле разглядела в нем упорного трудягу, на которого всегда можно положиться. В красавце-жеребце прятался настоящий першерон. Хотя его патологическая честность в бизнесе всегда раздражала ее. «Не надуришь — не пожрешь!» — любила повторять она.
Исподволь, потихоньку Валентина приручала его к себе — настаивала там, где нельзя было иначе, отступала перед ним, когда видела признаки бунта и мужской воли, которую решались давить только глупые бабы, желавшие на свою попу не удовольствий, а проблем. Удила полезны, но нельзя слишком часто показывать их мужчине. Особенно такому, как Андрей. Однако неправильно было бы предоставить мужчину самому себе, делая из него минисамодержца. Абсолютная власть — штука ядовитая.
Андрей иногда с внутренней иронией наблюдал за Валентиной. Как тот кот, который позволяет людям кормить себя и баловать, взамен удостаивая их своим обществом. Впрочем, не понимая до конца суть заключенного с людьми соглашения. Потому что это не важно. Важна лишь жизнь и все способы наслаждения ею. А Валентина умела жить с выгодой для себя. И его научила.
Валентина действительно не была глупой женщиной, как ее мать. Но Андрей не мог припомнить ни одной спокойной минуты рядом с ней. Словно она каждое мгновение проверяла — поддашься или нет, покоришься или будешь брыкаться? Эта борьба характеров не имела границ ни дома, ни в бизнесе.
Андрей многое помнил. Первые годы с Валентиной пролетели в любовных схватках и в работе. То была кочевая жизнь по вокзалам и гнусное базарное житье, требовавшее алмазной уверенности в себе и в том, кто рядом. На жену можно было положиться как на партнера. Она не пряталась по-бабски за спину, не тушевалась и могла кинуться даже в ножевую свалку молча, сцепив зубы, забыв себя. Но ее почему-то трудно было любить.
Между мужем и женой так много обоюдного. В первые месяцы выясняется почти все. Человек, желающий что-то скрыть, должен быть готов контролировать себя и в словах, и в поступках. А это почти невозможно. Он знал ее привычки, ее словечки, ее реакцию на ту или иную ситуацию. Знал, какой кофе она любит, какие цвета предпочитает в одежде. Знал, что она орет на сыновей, не находя других способов воспитания, и знал, какими словами…
Постыло — забытое и много объясняющее слово. Какая-то первая трещинка появилась еще в эпоху романтических ухаживаний за Валентиной. Андрей в порыве бескорыстной нежности предложил ей массаж ступней. Валентина сначала отнекивалась, однако все же согласилась. Он зажег свечи, приготовил ароматическую ванночку и крем для массажа. Валентина приняла игру, похохатывая интимно и строя из себя королеву вечера. А потом, усталая и удовлетворенная, вылила на него ушат холодной воды: «Все это очень мило, Андрей, но я не люблю мужчин на коленях. Вот такая у меня фишка». У Валентины было много подобных занятных «фишек», которые она вытаскивала и бросала на игровое поле их жизни с фатовством и затаенным желанием зачем-то поддеть его или испытать границу его терпения.
А потом произошло еще кое-что…
Это случилось в начале омерзительного марта. Андрей оказался со старыми друзьями в общаге на Добролюбова. Пить отказался, так как приехал на своей машине, но с удовольствием посидел в компании, послушал стихи и песни.
— Послушайте, послушайте! Только сейчас пришло, ребята! Экспромт! — говорил губошлепый пижон в ярком кашне. — Как пишутся стихи — умом непостижимо! Не сочиняются, но льются жаркой бронзой. Летучий образ ухватив за непослушный краешек пера, бумагой хрупкой обернув его — и вот уж тень поймал. Тень совершенной мысли, что мучила и душу жгла. А пойманная — все равно лишь тень…