Даже если мать жаловалась на что-то, ее не было жалко. Как-то у нее так странно получалось. Не жалко! Все равно что пнуть слона, который (и ты в этом совершенно уверен!) все равно ничего не почувствует. Да и вообще о чем бы она ни заводила разговор, Виктор испытывал или скуку, или тревогу. А когда повзрослел, слова и поступки матери начали вызывать в нем еще и легкое раздражение, а иногда — снисходительно-ироничную жестокость, каковую он маленьким изображал в роли Емели по отношению к щуке, вытащенной из воды и потому бессильной. Наталья больше не могла его заставить что-то делать не только потому, что он «вырос лбом здоровым», но и потому еще, что натыкалась на его необоримое, лихое упрямство. Она поборолась бы. Ох как поборолась бы (вспышки такого желания еще оставались в ней)! Однако в большинстве случаев ее запала хватало теперь только на ругань.
Виктор не старался ее понять. Никогда. Можно было пытаться понять то, что вызывало интерес. Или любопытство. Скука для этого не годилась. Это двигатель с обратной тягой. Хотя двигатель — синоним движения, а в его отношениях с матерью установился тот мертвенный штиль, который скрывал под собой давнюю обоюдоострую неприязнь, счастливо уравновесившуюся сознанием необходимости жить под одной крышей.
Жить вдвоем им не нравилось. Давно бы разъехались, но на размен требовались деньги. А их недоставало даже в лучшие времена, когда в квартире обитал отец, а тетка, сестра матери, подкидывала деньжата. Однако сестры разругались, а папаня ушел из семьи, создав другую и, естественно, уведя из скудного бюджета свою зарплату. Виктор даже позавидовал той легкости, с какой родитель переменил жилплощадь и семью. Ушел он, правда, недалеко — в новостройку через дорогу. Но все ж лучше, чем оставаться в ненавистной двушке с совмещенным санузлом и с нелюбимой женой…
— Выскочил, кобелина! — привычно горестно бубнела мать, сидя на кухне со своими собутыльницами-подругами. — За месяц снюхался, а на второй — свалил к этой своей худосочной прошмандовке. Во! — кивала она на усмехающегося Виктора, выходившего из туалета. — Второй такой же растет. Яблонька от яблочка…
Он знал почти все ее изощренные «шпильки», которыми она пыталась поддеть его, оскорбить, унизить перед другими. В особенности перед другими, посторонними. Мать их призывала в свидетели своей тяжкой доли и «крестных мучений» из-за испорченности, никчемности и жестокости сына, бывшего мужа и, конечно, родной старшей сестрицы. Виноваты у нее были все, кроме ее самой. Однако знания — не только «многия печали», но и своего рода щит блистающий, коим мифический Персей отражал смертельные взгляды горгоны Медузы. «Щитом» Виктора с подросткового возраста стало ироничное молчание, применяемое им в борьбе с матерью. Иногда молчание свое он сменял на спокойные и ироничные же реплики, доводившие Наталью до белого каления. Сын много читал и прочитанным умело пользовался, обогатив лексику парадоксами и таинственными силлогизмами, которых мать не понимала и оттого бесилась еще больше.
Если бы не кровное, пуповинное родство, то вряд ли можно было найти в них что-то общее, сближавшее сына и мать.
Наталья любила обильный, сытный стол и веселые песни. На обед всю жизнь варила тяжелые, с солидными жировыми медальонами супы, а на праздники неизменно готовила в удручающих объемах котлеты, холодец, пирожки и оливье. Из одежды предпочитала «ноское» — грубое и долговечное. Виктор ненавидел этот ее пошлый практицизм. В музыке ее вкусы застыли на песнях Сенчиной и Киркорова, слегка разбавившись в последние годы балаганной трескотней Сердючки.
Лет с пятнадцати Виктор начал игнорировать стряпню матери и отвергать в магазинах ее поползновения купить ему «вот этот чудесный теплый свитерок» или обувь — «шоб дешево и сердито». Чтобы объяснить рисовую кашку без масла в отдельной кастрюльке или отварную курицу «без всего», записался на йогу и неделю молчаливо пережидал брань и обвинения в неблагодарности. Чтобы никак не объяснять появление вещей, нравившихся ему, подрабатывал где только мог, осыпаемый насмешками матери. «Люди, люди ж смеяться будут с этих твоих штанов! — издевательски кричала она, рассматривая ненавистные ей джинсы с дизайнерскими прорезями на коленях. — Как бомж вонючий! Хуже! Нет чтоб купить аккуратные брючки, так — хрен! Назло матери! Пусть смотрят и думают, что мать в лохмотья сына одевает! Все — поперек! Все — с вывертом!»
Чтобы не раздражать Наталью своими своеобразными музыкальными пристрастиями, обзавелся хорошими наушниками. Однажды в попытке что-то понять во взрослеющем сыне она попросила его включить «свою бандуру». Виктор в тот момент увлекался нью-эйджем, потому врубил свеженький альбомчик «Shamanic Dream II» «Анугама». Мать, пристроившись на краешке его кровати и неловко придерживая наушники, выдержала секунд тридцать. Потом сняла их, поправила волосы и констатировала, скривившись: «Говно какое-то слушаешь». Виктор и не сомневался в таком вердикте. «Куда уж нам, серым-убогим, до «Зайки моей»[2], — пробормотал он ей вслед, падая на кровать и погружаясь в «Анугаму».