Проснулся я ночью весь в холодном поту. И такое на меня нашло, будто в чем–то виноват перед своими фронтовыми товарищами, что я остался в живых, а их нет…
Услышав вновь начатый фронтовиками разговор, молодежь подошла поближе, поудобней устроилась на камнях.
— Я тоже, бывает, по ночам «воюю», — вздохнул Мысин. — И настолько четко все это всплывает в мозгу, что ощущаю мокрые обмотки в дырявом английском ботинке, холодом обжигает руки, прилипшие к заиндевелому металлу автомата, а задубевшая на морозе гимнастерка, как оберточная бумага, хрустит за спиной, противно царапая спину. Да, кажется, что было все это только вчера, а ведь с тех пор вон уже целое поколение людей выросло. — Мысин потрепал по плечу сидящего рядом рослого русоволосого парня. — Да и какое поколение! Они даже не представляют, какие они счастливые люди, хотя бы потому, что войну только по книгам да кино знают. Вот, пожалуйста, решили сходить в поход, обыкновенная, можно сказать, прогулка в горы, а у них альпинистское снаряжение что надо, одежда — загляденье, обувь — ходи–не хочу.
А я вот недавно получил письмо от своего однополчанина из Ленинграда Василия Фомича Казарцева. Вспоминает он в нем, как их отряд на перевал шел: «Когда начали подъем в горы, — пишет, — вдоль всего пути по обе стороны от узкой, в один след, извилистой тропы попадалось много припорошенных снегом трупов гитлеровцев, которых убрать не успели. Бросилось в глаза, что ни на одном из них не было обуви. В это же время с перевала спускалась навстречу нам группа раненых. Смотрим, и те все без обуви, а ноги у бойцов обмотаны какими–то тряпками, обрывками палаток, шинелей, гимнастерок. Сначала не могли понять, в чем дело, а когда сами поднялись на перевал, все стало ясно, — оказалось, что английские ботинки с шипами, в которые были обуты наши бойцы, об острые камни и куски льда быстро рвались, и их вскоре приходилось выбрасывать. Поэтому солдаты, спускавшиеся вниз, обувь, которую еще можно было носить, отдавали тем, кто оставался на перевале, а сами уж как–нибудь в «обмотках» старались выдержать переход вниз, до санчасти».
— Видно, больной занозой сидит этот жуткий эпизод в сердце моего товарища, — сказал Мысин, — раз через столько лет в первом же письме он вспомнил именно о нем. Я же, попадая в горы, каждый раз вспоминаю страшный ночной бой за высоту 3447.
…Над седловиной перевала Нарзан есть скала, по конфигурации напоминающая сторожевую вышку. С нее был отличный обзор, и можно было простреливать очень большую площадь. Это и есть эта высота. Кто владел ею, тот полностью контролировал все проходы через седловину перевала. Заняв эту высоту, фашисты могли через хребет спуститься к реке Бзыбь и проникнуть в тыл наших войск, оборонявших перевалы Наур, Санчара, селение Псху, а также через перевал Аданге выйти в Марухское ущелье.
В середине октября с Марухского перевала разведка вдруг сообщила, что на этой высоте замечено передвижение немцев. В ту же ночь по тревоге был поднят наш взвод. Перед двадцатьюсемью солдатами поставили задачу — сбить фашистов с высоты.
Командовал операцией заместитель командира полка майор Кириленко, или, как его прозвали за отвагу и непоседливость, «Майор Вперед». Он разбил смельчаков на три оперативные группы, каждая из которых должна была действовать самостоятельно и скрытно. Наиболее пологий подъем на высоту находился со стороны немцев, но перед этим по узкой ледовой кромке надо было преодолеть очень сложный путь под водопадами. По этому маршруту повел свою группу политрук Селищев. Группа же разведчиков, в которой был я, должна была ударить по немцам со стороны ледника. Но самый опасный и сложный участок достался группе под командованием старшины Липатова: бойцам надо было брать высоту в лоб, что значило карабкаться на почти отвесную, в несколько десятков метров, обледеневшую стену.
Главным во всей этой операции была внезапность, поэтому перед тем, как выйти на задание, нам приказали действовать быстро, но бесшумно. Между собой мы договорились, что, если кто–то даже сорвется со скалы или провалится в пропасть, голоса не подавать.