— Крови, говорят, потерял много.
— А жить будет?
— Кто его знает. Врач так ответил: «Мы предполагаем, а бог располагает». Бог даст — живой останется.
До конца дня немцы еще несколько раз пытались взять рубеж обороны бригады, но удары их уже были слабей, действовали они теперь осторожней, а к вечеру и эти попытки овладеть Первым Воином прекратились, хотя артиллерия противника еще долго обстреливала позиции обороняющихся.
Начали сгущаться ранние осенние сумерки, снова стал накрапывать небольшой дождик. На стороне противника то и дело взлетали вверх осветительные ракеты, небо прочерчивали светящиеся пунктиры трассирующих снарядов.
Лавриненко поменял место засады, и теперь его танки стояли у небольшой опушки, прижавшись к раскидистым лапам высоких островерхих елей. Смертельно уставшие за день танкисты дремали, сидя в машинах. Наружу вышли только те, кто хотел курить. Собравшись по нескольку человек, бойцы залезали под какое–нибудь дерево, где посуше, накрывались плащ–палатками да так скопом и дымили.
Дмитрию показалось, что он заснул и проспал долго, хотя на самом деле прошло всего несколько минут. Разбудил его радист Борзых, который постучал снаружи по броне и негромко сказал, нагнувшись в люк:
— Товарищ лейтенант, тут из штаба какой–то офицер прибегал, просил передать, чтобы соблюдали спокойствие. Артиллерия, говорит, ударит.
— Ладно, будем соблюдать, — ответил Дмитрий. Он поудобнее примостил голову и снова закрыл глаза.
Прошло еще минут пятнадцать, и вдруг где–то совсем рядом раздался пронзительный, оглушающий вой. Земля задрожала, и прогремел такой взрыв, как будто со всей силой ударил весенний раскатистый гром.
В ту же секунду Дмитрий выскользнул из люка. За ним вылезли Федотов и Бедный.
Откуда–то из леса, из тыла бригады, словно из–под земли, освещая все вокруг, вырывались в небо стремительные огненные стрелы. А там, где они вонзались в землю, стоял невообразимый грохот; огромная стена огня поднялась над лесом, озарив его зловещим красным заревом. Зрелище это было удивительное и страшное, гнетущее, действующее на психику. Через несколько секунд стрельба так же внезапно прекратилась.
Все были настолько потрясены увиденным, что несколько минут после залпа, не отрывая взгляда от грандиозного пожара, бушевавшего внизу, молчали, не находя слов для оценки происшедшего.
Наконец Дмитрий в раздумье произнес:
— Вот это да! А мы–то задрав нос ходим. Посмотрев на все это, засомневаешься: такое ли уж грозное оружие танк?
— Лихо! — подтвердил Бедный. — Это им вместо сдачи за сегодняшний бой.
— Да, кисло будет немцам после этого в атаку ходить, — сказал Борзых.
— А не надо было лезть, никто их сюда не звал, — заключил Федотов. — Пусть знают наших.
— Эти светлячки фрицам теперь и по ночам будут сниться, — не унимался Борзых. — А воет–то как! От одного этого пения пятки чешутся. Как думаешь, командир, скоро немцы драпать начнут? Неужели до Москвы дойдут, сволочи?
— Сколько еще воевать будем, не знаю. Но раз идут немцы вперед, значит, сила у них еще есть, и немалая. Одно могу сказать: не знаю почему, но уверен — в Москву ни один оккупант не вступит. Не дадут ему этого сделать. А теперь уверенность моя стала еще больше. Думаю, наше командование что–то готовит, чтобы крепко ударить по врагу. Только все это, наверное, не так быстро делается, как нам здесь, на фронте, хочется…
— А что, братцы, хорошо, что у нас такое оружие есть, — сказал Бедный. — Надо фашистам немножко пыл сбить. Они и так уже танков наших побаиваться стали, а тут вдруг «бах» — и нет сразу целого батальона.
— Да, хлопцы, война, как видно, приобретает иной характер, — сказал Дмитрий. — Раньше над одним погибшим воином в память и в назидание другим курганы насыпали, а теперь дело, пожалуй, к тому идет, что могилы–то будут все больше братскими… Жутко. Думать об этом не хочется. Ладно… Давай–ка, Миша, спой нам лучше, а то эти проклятые фашисты так и не дали тебе в прошлый раз «Там, вдали, за рекой…» допеть. Затягивай, а мы подпоем.
Бедный отнекивался и медлил:
— Давай, Миша, давай, поддержим, — подбодрил Федотов.
— Да не умею я петь, товарищ лейтенант, — махнул рукой Бедный. — В школе еще говорили: «Медведь на ухо наступил».
— Как не умеешь! Пел же перед боем.
— Что это за пение. Это так… Стыдно признаться… со страху я. А так вроде легче… Хотя все равно страшно.
— Да, страх, брат ты мой, дело такое, что не всякий с ним совладает…
— А чо тут такого, — перебил Борзых. — Рассказывал мне один боец, что у него перед боем зубы болят. Так, говорит, с начала войны с зубами и мучается. А вот у меня лично, как только разволнуюсь, правый глаз дергаться начинает. Тут метиться надо, а он, черт его дери, подмигивает, и все тут, хоть распорку ставь. Слушай, командир, а вот тебя неужели страх не берет? Когда мы перли на тот танк, у меня, честно говоря, волосы дыбом встали. А тебе вроде бы и ничего.