Глава 5
Как часто мы просим Господа Бога быть милостивым к нам, сохранить нас и помиловать, взываем к милосердию Его и к человеколюбию. И автор не исключение. Грешен. Сколько раз взывал он к Господу: «Спаси и сохрани!», а уж автор в таких переделках побывал, что, думается, без положительной резолюции на его просьбу Творца и не выбраться бы ему оттуда целым и невредимым. А разобраться-то, по сути, может, и не нужно было Богу спасать автора, ибо грешен он и в страстях своих: и вспыльчив, и гневлив, и влюбчив, и с гордыней знаком, и много ещё чего можно в вину автору поставить, но не отвернулся от него Господь, хоть и имел на это полное моральное право. Слава тебе, Господи! И когда будет решаться судьба автора в самой Высшей Инстанции, станет он вновь взывать к милосердию и человеколюбию. И выйдет к нему какой-нибудь подъангел, самый низший чин в небесной канцелярии, мальчик-стажер, которого даже ещё и в штат не зачислили и вместо ангельских крыльев дали больничный халат с бейджиком и поручили разбирать личное дело автора, так как он не велик был чин и иного не достоин. И скажет ему тот юноша бледный с голубыми глазами - чистыми и глубокими своё горькое слово: - Обернись на жизнь свою. Ты взываешь к милосердию, а был ли ты милосерден сам? Ты ведь, как писатель, был наделен полномочиями почти Господа Бога: ты мог создавать свой мир, с морями, реками, лесами, полями, заселить его разными животными и сказочными птицами, менять одним росчерком пера времена года, начинать и прекращать войны. Ты мог даровать людям жизнь и смерть, возводить их на самый пик славы и низвергать в бездну. В твоей власти было наделить людей самыми похвальными качествами: смелостью, благородством, умом, верностью, преданностью, трудолюбием, умеренностью, аккуратностью, целомудрием. Отчего же ты не сделал этого? А напротив, высвечивал самые низменные их пороки и выставлял на всеобщее обозрение нравственных уродов и говорил, что это правда жизни? Разве твои герои не взывали тебя, автора, к милосердию и человеколюбию? Для чего тебе было нужно, к примеру, растоптать первую любовь Лешки и Вероники? Чтобы дамы, читая эту повесть, прослезились, а мужчин в горле застыл слезный ком? Нечего будет ответить на это бедному автору, зальется он горючими слезами и пойдет прочь, не в силах выдержать этого святого взора и не найдя ни слова в свое оправдание. Ах, как горько и как неуютно будет неприкаянной душе его. Но пока автор ещё жив, многое можно поправить. Вразуми меня, грешного, Господи! *** На майские праздники Алексей взял отпуск. Причин для этого было множество: во-первых, Кадочников любил это время года, во-вторых, нужно было помочь родителям на огороде, в-третьих, рыбалка, и, в-четвертых, и в-пятых, и в-десятых - май подходил для отпуска по все параметрам. Да и вообще, отпуск себе Алексей всегда брал только в мае месяце. Строительная бригада, которую он возглавлял, ничего против этого не имела. Да и что тут было возразить: бригадир никогда не болел, не брал отгулов по семейным обстоятельствам, наряды закрывал справедливо - что потопали, то и полопали, их бригаде всегда доставались самые выгодные наряды - была у Кадочникова какая-то волчья хватка относительно выгоды. Его бригада была одна из немногих на стройке, состоящая только из высококвалифицированных специалистов, и в ней не было текучки кадров, многие люди в бригаде работали по десять лет. Рабочие с Алексеем могли соглашаться или нет, спорили иной раз, чуть ли до драки - все решал «совет стаи», но последние слово всегда оставалась за бригадиром. Землю на маленьком огороде за домом копали по старинке - лопатами, выбирая при этом все сорняки. Мотоплуг мать не уважала и называла его «юзжалколкой», которая только рубит хрен и рассевает его по всему огороду, то ли дело руками - всякую травинку выберешь. Видимо, истосковавшись по крестьянской работе, возделывал Лешка землю с явным удовольствием, раздевшись до плавок, потея и обливаясь водой из ведра. Зато загар приставал не хуже чем на Юге. Отец тоже старался не отставать от сына, правда, работал, не обнажаясь, и время от времени объявлял перекур. Земля в тот год была, как пух и исходил от неё такой благодатный аромат, что голова кружилась. Лешка отчего-то ждал эту весну с каким-то особенным нетерпением, как когда-то давно в детстве и ранней юности ждал приближения праздника - Нового года ли, Дня Рождения, да и необязательно праздника, а просто отрадной перемены в жизни. Помнится, когда ему подарили коньки, он ждал, когда замерзнет пруд, но как назло мороз стоял слабенький и, брошенный с берега, камень пробивал насквозь лед и гулко уходил на дно. Потом ждал снега, чтобы открыть лыжный сезон, ждал зимние каникулы, чтобы объезжать лошадей. Потом снег надоедал и душа хотела весны, тепла и света и едва только, где-нибудь возле леса оголялась на бугорке часть земли, деревенские пацаны, по пояс, проваливаясь в рыхлом снегу, собирали хворост, разводили там костер и пекли картошку. В марте месяце не терпелось увидеть половодье, в апреле попить березового сока и гонять с утра до темной ночи в лапту, в мае - футбол, волейбол, рыбалка, когда ореховая удилище прогнется под тяжестью карася-лапотника. Да, ожидание иногда обманывало - само событие чаще всего не было таким ярким, каким рисовало его воображение, но каким же сладким было это ожидание, какой светлой радостью и тревогой наполняла оно душу. Этой весной к Алексею Кадочникову вновь вернулось это, казалось бы, уже навсегда упраздненное чувство томительного ожидая, чего-то необыкновенного, удивительного и эта надежда наполняла грудь, как попутный ветер белый парус. Чего он ждал - Лешка не знал. Да и чего можно было ждать в этой глухой, полуразрушенной, спившейся в конец деревне, бедной и затюканной падчерицы погрязшей в распутстве, ставшей на путь скудоумия, циничной и расчетливой России? Не внучку же Марьянки Кнутовой? Он её хоть ни разу не видел, но она уже заочно надоела ему по рекламе матери, что складывалось такое впечатление, что Лешка долгое время жил с ней по соседству в коммунальной квартире. Как будто это она развешивала на общей кухне над кастрюлями и сковородками серое застиранное нижнее бельё. Ждать было нечего. Но наивное и доверчивое, как ребенок, человеческое сердце не внемлет голосу разума - оно ждало, верило, надеялось, что-то предсказывало. К рыбалке на сомов Лешка готовился дня три: собирал по ночам с фонарем, ползая на корточках возле колодца, росников, наматывал на катушки новую леску, перебирал рыбацкие снасти: крючки, поплавки, блесна, грузила. Глядя, на эти приготовления мать грустно улыбалась: - Вот кому охота пуще неволи. Это какая же необходимость заставляет человека на речке ночевать? Земля-то ещё не отошла, протянет, пойдешь весь чирьями - узнаешь тогда, а то ещё туберкулез какой наживешь. Лешка в ответ лишь смеялся: - Я, мать, с собой водки возьму половину багажника, а в ней ни одна бацилла не выживет. - Давай, давай! Утопни ещё спьяну! Там кругом одни омута, так и ухнешь с головой. Отец, видя как Лешка, кладет в багажник машины бензопилу, саркастически хмыкал: - Ты насколько собираешься? - Завтра в обеде приеду. - А-а! Ну-ну! А я думал, ты жить там собрался. Взял бы с собой и мотоплуг, бугор бы распахал, огород завел: лучку, чесночку, картошечки. Диву даюсь, как же раньше на рыбалку-то ходили с одной ореховой удочкой? А теперь на три часа идет и одних снастей два обоза. - Батя, отстал бы ты от меня! Ты хоть раз сомов ловил? - Сомов не ловил, а карасей каждый день с пруда приношу, по три сковородки мать жарит. Поглядим, чего ты принесешь. - Поглядим. Судя по вашим с матерью напутствиям - ни хрена. Умеете вы заочно настроение испортить. На речке у Лешки было свое излюбленное место. Тут Упа делала крюк, и течения почти не было, место было сомовое, омутное, поросшее у берегов плакучими ивами, лозами, кувшинками и тростником. За зиму берега обвались и Кадочникову пришлось лопатой вновь расчищать площадку, обрезать ножом ветки кустарника, чтобы избежать зацепов