тлеты, а отец из граненого стакана виски дегустировал виски, на столе стояла початая бутылка, на тарелке лежал черный виноград. Лешка разозлился ещё больше: «Никогда ничего не бери у посторонних, детей за это бьют. Обрадовался - выпить ему налили, заграничного пойла». - Наловил рыбы-то? - как-то с издевкой спросил отец. - Наловил. Вы я тоже, гляжу, тут кое-чем разжилась. - Мы тоже поймали рыбку, не простую, а золотую. Выходи, красавица, явился твой суженный-ряженный, не смыла его волна речная. Из зала вышла она - его Вика. Это должно быть был сон, просто он, Лешка, наверное, заснул на речке в кресле - вот она ему и пригрезилась, иначе с чего бы ей тут взяться? Он уже было хотел ущипнуть себя за щеку, но гибкие и жаркие женские руки обвили его шею, и мокрое от слез лицо уткнулась в его щетину, губы ощутили тот же самый вкус поцелуя с запахом лесной земляники. Это была она. Он бы узнал её из миллиона. Она не постарела. А из красивой, очаровательной девушки превратилась в ослепительную женщину, в такую, что Лешка, никогда бы в жизни не осмелился бы к ней подойти, это было равносильно, что захотеть стать королем, эта дама была не для простого прораба. - Ну-ну-ну, будет! Успеете ещё намиловаться, - засмеялся отец, - А то ведь он помрет на радостях. - Лешка, я же всю жизнь тебя ждала! - прошептала она. - А как же муж, трое детей? - Замуж я вышла в том же месяце, как ты женился, и развелась тотчас же, как ты развелся. Лешка - это судьба! А детей у меня никогда не было - это мать решила тебя припугнуть: одного ребенка мне приписать - мало, двух - тоже не звучит, а Бог любит троицу - вот она и сделала меня многодетной матерью. Это отец случайно нашел твое письмо в своих бумагах и такой скандал закатил, что матушку «скорая» увезла с давлением. Особенно ему твоя приписка понравилась «честь имею». - А то, что ты подполковник, тоже ложь? - Ложь, Лешенька, форменная ложь! - она улыбнулась, и он утонул в синей бездне её глаз, - Уже полгода как полковник. - И кандидат наук? - Доктор! Тебя это смущает? Лешка, я и училась, и защищалась от тоски, от безысходности. Ох, не зря Лешка, так ждал этой весны. Оно и до этого в мае все было ярко и солнечно, но так только казалось, сейчас, словно, чья-то рука контрастности добавила и одуванчики вспыхнули золотом, и вишни девственно-нежным цветов зацвели, и зелень изумрудную стала, а небо-то, небо-то каким голубым сделалось. «Девочка с глазами неба мая» - была рядом. Более того, в никакой Мурманск ехать было не нужно - она уже давно жила в Москве и работала в госпитале имени Бурденко. И странное дело, она влилась в семью Кадочниковых, как будто всю жизнь в ней жила. Мать с первой же минуты стала называть её - дочкой. Отец, правда, с названием пока не определился, но чувствовалась, что она ему очень нравиться. Лешка издалека наблюдал, как он что-то долго рассказывал ей, указывая рукой в сторону речки. Вика внимательно слушала, а потом вдруг схватилась за живот, согнулась и принялась хохотать. Отец тоже зашелся смехом. Так, глядя друг на друга, они хохотали до слез. Мать секретничала с соседкой, украдкой кивая на Вику: - Генеральша! Вот тебе и «А» - ворона кума, а сорока-плутовка - тебе золовка, птичка-синичка - двоюродная сестричка. - Ты бы хоть написала мне, а то вдруг меня бы и дома не было, я ведь мог и Турцию уехать отдохнуть. - Нет, я больше никогда не стану доверять почте. Не могу я ей каждый раз по семнадцать лет из жизни дарить. Леш, а ты меня ещё любишь? - А разве по мне не видно? - Видно. Только ты мне об этом каждый раз говори, для меня это очень важно - ради любви я горы сверну. - Вообще-то, последнюю фразу должен был сказать я. - Так скажи! - Ради любви я горы сверну! Ты на гитаре ещё играешь? Вика взяла его под руку и повела к своей машине, на заднем сиденье лежала гитара. Из ящика для перчаток она достала журнал «Здоровье» и показала Лешке статью. Статья называлась: «И скальпелем и песней», на фотографии была она - его Вика, с гитарой с накинутым на военную форму белым халатом. Но оставим на этом наших влюбленных. Тем более, что они затеяли стелить себе постель в шалаше, в саду, под цветущими вишнями. - Давай, давай, бестолочь! Застуди девку, - ворчала мать, - Нашел лето красное. Дочка, ты не ходи с ним - пусть один там спит, а ты дома ложись. - Нет, Анна Семеновна, Лешка не даст мне замерзнуть. - Дурачок-то наш? - мать улыбнулась, - Нипочем не даст. Тут еще произошел забавный казус, деревенская детвора, прослышав о приезде «генеральши» цветными мелками расписали им шалаш. На входной двери красовалось пробитое стрелой синее сердце, а на окнах «В +Л = Л.», они видимо хотели и ещё что-то приписать, но кто-то их спугнул, а зря - эта шалость была, как нельзя в тему. Ночью мать вышла из дома. В саду свистел соловей, а потом зазвучала гитара и нежный, красивый голос запел: «Не уходи, побудь со мною...» Вот уж воистину, с милым и в шалаше рай.