ал, что она станет его отговаривать. Тут он не рисовался. Они с другом и впрямь хотели написать заявление в Афган и позднее написали, но военком не принял их, это было не в его компетенции - в Афганистан посылали уже из воинских частей. - Правильно, - сказала она, - Кто-то из великих сказал, всегда выбирай самый сложный путь, там ты не встретишь конкуренции. Поселок Р. находился в пяти километрах от Лешкиной деревни. Эта была чужая территория, но между деревнями в то время было мирное соглашение. Впрочем, и Вика была чужая, залетная и местные не имели морального права строить относительно её какие-то планы. Впрочем, Лешку это не пугало, да если весь район восстал бы против него с вилами и косами, с кистенями и кастетами, с ружьями и дедовскими обрезами времен коллективизации - Вику бы он не оставил. Они гуляли то по поселку, то Лешка на мотоцикле привозил её в свою деревню, а на рассвете возвращал обратно. Её подруга Рита жила в общежитие гостиного типа при местной больнице. Утром в шесть часов отец будил его на работу. Всё утро он ходил, как вареный ничего и не видел и не слышал. Кадочников старший бранился на чем свет стоит. Был бы это не его сын, давно бы разогнал к чертовой матери такого помощника. Но потом, видно, сам входил в его положение, когда человеку погулять как не перед армией, смягчался. Когда поле попадалось без заморочек, т.е. сорняки вроде осота и луговой ромашки не забивали барабан комбайна, отпускал сына вздремнуть в копну, предварительно обложив его матом, чтобы люди слышали, что он и сыну родному поблажки не делает. Нырял Лешка даже не в копну, а в сладкий омут забытья, а перед глазами снова стояла она - его Вика, с развивающимися на ветру темно-русыми волосами, молодая, веселая, нежная - самая, самая. Говорят, что Троянская война началась из-за спартанской царицы Елены - глупостью назовет эту причину никогда не любивший прагматик, отмахнется от этого мифа и черствый историк, и лишь влюблённый поймет Париса, и молвит в его защиту своё жаркое слово. «Париж стоит мессы», а любовь стоит царства. Лешку палило обеденное солнце, кусали мухи, оводы и слепни вдували на нем волдыри и отяжелевшие от его молодой крови не могли взлететь, а отваливались от как пиявки и ползали рядом со своей жертвой по соломе. Он не чувствовал этого. Он спал сном праведника, влюблённого, самого счастливого человека в мире. После обеда всё в его руках спорилось и горело, он шприцевал комбайн, очищал воздухозаборную сетку на радиаторе от пуха осота, бегал отцу за водой в родник, потом и вовсе отпускал его отдохнуть в тенек. Главное, чтобы отец успокоился и отпустил его пораньше к ней на свидание. Как-то раз кто-то из ребят приехал на улицу на лошади. Это был гнедой мерин, уже не первой молодости, полузагнанный, сухой и костлявый. - Какой конь! - восхитилась Вика, - А можно я его поглажу? - Нашла коня! Он уже передними копытами на скотомогильнике. Завтра я тебе покажу, какие бываю настоящие лошади. Хозяина лошади это обидело: - Это кого ж ты ей покажешь? - Беса! Среди «лошадников» Бес был той самой козырной картой, нечто вроде туза, против которого возразить было нельзя. Утром Лешка растолкал спящего брата Григория. Гришка был моложе его на четыре года и у него был как раз тот самый «лошадиный период» - Лешка через это уже прошел. Теперь его больше тянуло к технике. - Чего тебе? Отстань, спать хочу! - брат снова потянул на себя одеяло. - Ну и спи! А я хотел тебе свой мотоцикл дать завтра на вечер. - Чего это вдруг? - Гришка сел на кровати, - Врешь? А ты на чем? - А ты мне сегодня к вечеру Беса приведи. Приведешь Беса - получишь мотоцикл. - А на хрена он тебе? Все равно сбежит, как только привяжешь. Ха-ха-ха! - засмеялся звонко Гришка, - На нём кто только не ездил, все домой пешком возвратились. Бес - он и есть Бес! Я на днях, знаешь, как с него навернулся? Он на полном галопе с большака прыгнул - я летел, только штанишки раздувались, раз пять через голову перевернулся. - Скоро вы там наговоритесь? Ехать надо. - Донесся с кухни голос отца. - Иду! Гришка, пригони Беса и уздечку найди авторитетную, чтобы там с бляхами, короче сам знаешь. У пегой кобылы Лады в середине лета родился жеребенок. Его отцом предположительно был стоялый жеребец Чернец. Почему предположительно? В то время в табуне бегало ещё два жеребца - косяка: Огонек и Копчик и они тоже могли «приложить руку» к беременности Лады, правда, тут не сходилось с мастью; Огонек был рыже-гнедого цвета, а Копчик светло-вороного. Чернец по цвету годился в отцы, но у него были белые «чулки» на передних ногах и звездочка на лбу. Родившийся же жеребенок был черен, как уголь, без единого светлого волоска. Но не это удивило тогдашнего конюха старика Сысоя. Его потрясла та неисчерпаемая энергия, который был наделен жеребенок. Едва обсохнув и кое-как научившись стоять ещё на нетвердых и подвижных, как паучьи лапы, ногах, сын Лады принялся экспериментировать с ногами, словно пытался выяснить, на что они способны вообще. Он, то вставал на дыбы, то подбрасывая зад, пытался пройти на передних ногах, скакал козлом, отрывая от земли одновременно все копыта, пытался пробежать боком, потом принялся изображать походку иноходца, выбрасывая одновременно вперед обе ноги правую переднюю и правую заднюю, а потом сделать то же самое, только слева. Но ноги ещё плохо слушались его, заплетались, и жеребенок спотыкался и падал. Но смотреть на него было смешно и забавно. Сосунок был на редкость красив: черной масти, причем настолько черной, что на солнце она отдавала даже синевой, с маленькими, словно игрушечными ушками, с кучерявой гривой и шелковистым и мягким, как руно хвостом. - Уродится же такой бес! - произнес конюх Сысой и уже больше никто не ломал голову, как назвать жеребенка. Имя присохло к нему намертво. Так в свое время приросло к конюху это странное прозвище - Сысой. А было это еще в голодные времена коллективизации, когда самым любимым лакомством детворы была обычная картошка в мундире, а мальчик Федька Сычев - так звали Сысоя, любил отчего-то картошку чуть недоваренную - с сырцой. И когда мать ставила на стол чугунок, он, тогда ещё не выговаривая многие буквы, интересовался: - Сысой? - что означало «с сырцой». - Сысой, сысой, - передразнивала его мать, измученная многодетным семейством, - Жри, что дали. У меня для вас разносолов нету. Так и пошло - Сысой да Сысой. Мало кто из деревенских знал его настоящие имя. Да он и сам так представлялся - Сысой! С первых же дней своей жизни Бес стал стараться оправдать свое имя. Разобравшись кое-как в назначение ног, жеребенок день-деньской носился по табуну, изводя лошадей своими шалостями. От него никому не было покоя. На всем скаку он подныривал под брюхо пасущимся на лугу лошадям, заигравшись, наскакивал на них и те, взвизгнув, пытались приложить его копытом, но, по счастью, всегда промахивались. Один раз, доведенный им до отчаянья косяк-Копчик, все утра гонялся за ним с оскаленной пастью, с намереньем настичь и растоптать этого нарушителя спокойствия в табуне, но Бес - он и есть бес. По прямой Копчик догнал бы его в два прыжка, но жеребенок удирал от него какими-то немыслимыми зигзагами и жеребец то и дело промахивался, проскакивая мимо. Один раз он чуть было, и впрямь не схватил его зубами за хвост, но Бесенок, изловчился и нырнул от него в яму, в которой росла разветвистая яблоня. Маленький рост позволял ему проскакивать под сучьями, а рослому жеребцу туда было и нечего соваться. Битый час Кончик носился вокруг этой ямы, взбешенный донельзя. Его грудь потемнела от пота, а с оскаленной пасти на землю летели шапки пены. Бесенок же нарочно принимался скакать возле его морды, чуть ли не кувыркаясь через голову и, когда Копчик бросался за ним в погоню, исчезал спасательной в яме. Сысой, глядя на бессильную злость жеребца, от смеху катался по траве: - А? Каков подлец?! - восторгался он, - Есть червяк, а не лошадь, но шустрый, как блоха. Месяц от роду, уже опостылел всем, словно ему под хвост скипидару налили. Иные жеребята, проиграются, кобылу пососут - спать лягут. Этот же нет и думать не моги. Весь в движение - сутки к ряду будет носиться, как черти его разжигают. Мать-то сосет, молоком давиться - быстрее, быстрее, аж соски прикусывает, как волк. Лада, бедная, и не рада, что родила такое Чудо-Юдо. Только помяните мое слово, бесполезная лошадь - ничего хорошего из него не выйдет. Так и будет всю жизнь дураком скакать, пока на колбасу не сдадут. Не для колхозной жизни он уродился. Старик Сысой, как в воду глядел. Беса объездили, но приспособить к какой любо колхозной работе даже и не пытались. Он не мог без движения. Рвал и уздечки, и путы, прыгал через заборы и тырла, и была от него конюху Сысою лишь одна головная боль. Лешка, если честно, побаивался Беса. Но слово не воробей, вылетело - не поймаешь. Сказал «А», говори и «Б». А Бес, словно обрадовался, что на него надели новую уздечку, сшитую из золотистой супони, с бляхами из нержавейки и с кожаной бахромой на нахрапнике. А когда он почувствовал на себе тяжесть настоящего седока, который, умело, сдавил его ребра ногами, то заплясал на месте, перебирая стройными тонкими ногами. По деревне Лешка сдерживал его, и конь хрипел от нетерпенья, продемонстрировать всаднику, на что он способен, а может и сбросить его поскорее и вернуться на конюшню. Выехали в поле. Тут уже Лешке и самому стало стыдно за себя, трястись рысью на таком коне и он отпустил поводья. Бес с м