трясла та неисчерпаемая энергия, который был наделен жеребенок. Едва обсохнув и кое-как научившись стоять ещё на нетвердых и подвижных, как паучьи лапы, ногах, сын Лады принялся экспериментировать с ногами, словно пытался выяснить, на что они способны вообще. Он, то вставал на дыбы, то подбрасывая зад, пытался пройти на передних ногах, скакал козлом, отрывая от земли одновременно все копыта, пытался пробежать боком, потом принялся изображать походку иноходца, выбрасывая одновременно вперед обе ноги правую переднюю и правую заднюю, а потом сделать то же самое, только слева. Но ноги ещё плохо слушались его, заплетались, и жеребенок спотыкался и падал. Но смотреть на него было смешно и забавно. Сосунок был на редкость красив: черной масти, причем настолько черной, что на солнце она отдавала даже синевой, с маленькими, словно игрушечными ушками, с кучерявой гривой и шелковистым и мягким, как руно хвостом. - Уродится же такой бес! - произнес конюх Сысой и уже больше никто не ломал голову, как назвать жеребенка. Имя присохло к нему намертво. Так в свое время приросло к конюху это странное прозвище - Сысой. А было это еще в голодные времена коллективизации, когда самым любимым лакомством детворы была обычная картошка в мундире, а мальчик Федька Сычев - так звали Сысоя, любил отчего-то картошку чуть недоваренную - с сырцой. И когда мать ставила на стол чугунок, он, тогда ещё не выговаривая многие буквы, интересовался: - Сысой? - что означало «с сырцой». - Сысой, сысой, - передразнивала его мать, измученная многодетным семейством, - Жри, что дали. У меня для вас разносолов нету. Так и пошло - Сысой да Сысой. Мало кто из деревенских знал его настоящие имя. Да он и сам так представлялся - Сысой! С первых же дней своей жизни Бес стал стараться оправдать свое имя. Разобравшись кое-как в назначение ног, жеребенок день-деньской носился по табуну, изводя лошадей своими шалостями. От него никому не было покоя. На всем скаку он подныривал под брюхо пасущимся на лугу лошадям, заигравшись, наскакивал на них и те, взвизгнув, пытались приложить его копытом, но, по счастью, всегда промахивались. Один раз, доведенный им до отчаянья косяк-Копчик, все утра гонялся за ним с оскаленной пастью, с намереньем настичь и растоптать этого нарушителя спокойствия в табуне, но Бес - он и есть бес. По прямой Копчик догнал бы его в два прыжка, но жеребенок удирал от него какими-то немыслимыми зигзагами и жеребец то и дело промахивался, проскакивая мимо. Один раз он чуть было, и впрямь не схватил его зубами за хвост, но Бесенок, изловчился и нырнул от него в яму, в которой росла разветвистая яблоня. Маленький рост позволял ему проскакивать под сучьями, а рослому жеребцу туда было и нечего соваться. Битый час Кончик носился вокруг этой ямы, взбешенный донельзя. Его грудь потемнела от пота, а с оскаленной пасти на землю летели шапки пены. Бесенок же нарочно принимался скакать возле его морды, чуть ли не кувыркаясь через голову и, когда Копчик бросался за ним в погоню, исчезал спасательной в яме. Сысой, глядя на бессильную злость жеребца, от смеху катался по траве: - А? Каков подлец?! - восторгался он, - Есть червяк, а не лошадь, но шустрый, как блоха. Месяц от роду, уже опостылел всем, словно ему под хвост скипидару налили. Иные жеребята, проиграются, кобылу пососут - спать лягут. Этот же нет и думать не моги. Весь в движение - сутки к ряду будет носиться, как черти его разжигают. Мать-то сосет, молоком давиться - быстрее, быстрее, аж соски прикусывает, как волк. Лада, бедная, и не рада, что родила такое Чудо-Юдо. Только помяните мое слово, бесполезная лошадь - ничего хорошего из него не выйдет. Так и будет всю жизнь дураком скакать, пока на колбасу не сдадут. Не для колхозной жизни он уродился. Старик Сысой, как в воду глядел. Беса объездили, но приспособить к какой любо колхозной работе даже и не пытались. Он не мог без движения. Рвал и уздечки, и путы, прыгал через заборы и тырла, и была от него конюху Сысою лишь одна головная боль. Лешка, если честно, побаивался Беса. Но слово не воробей, вылетело - не поймаешь. Сказал «А», говори и «Б». А Бес, словно обрадовался, что на него надели новую уздечку, сшитую из золотистой супони, с бляхами из нержавейки и с кожаной бахромой на нахрапнике. А когда он почувствовал на себе тяжесть настоящего седока, который, умело, сдавил его ребра ногами, то заплясал на месте, перебирая стройными тонкими ногами. По деревне Лешка сдерживал его, и конь хрипел от нетерпенья, продемонстрировать всаднику, на что он способен, а может и сбросить его поскорее и вернуться на конюшню. Выехали в поле. Тут уже Лешке и самому стало стыдно за себя, трястись рысью на таком коне и он отпустил поводья. Бес с места взял в галоп. В ушах Кадочникова засвистел ветер. Никакая машина и никакой мотоцикл никогда не сравнятся с лошадью по остроте ощущения скорости, силы, мощи, напора. Техника всего лишь мертвое и бездушное железо, она не может ни любить, ни радоваться, ни восторгаться, таить обиду, сохранять преданность, скроить козни, ценить свободу, быть благодарной. Конь же нечто совершенно иное. У человека с ним вроде договоренности, нечто вроде заветного слова, как мультфильме про Маугли: «Мы с тобой одной крови, ты и я». Бегал Бес, как дышал, легко, без всяких потуг и усилий. Он даже не бежал, а летел над землей, скользил как тень ночного облака, не замечая, ни ям, ни кочек, ни спусков, ни подъемов. Лешка иногда натягивал поводья, чтобы убедиться в том, что конь его слушается, Бес, нехотя притормаживал и мотал головой, дескать, все в порядке, мне ещё пока не надоело тебя катать. Кадочников снова отпускал поводья, и теплый летный ветер приятно пузырил на нем рубашку. Вика ждала его возле клуба. От Беса она пришла в неописуемый восторг. Разгоряченный скачкой конь, выписывал ногами такие кренделя, что они напоминали пальцы пианиста, разминающегося на гаммах. Специально для него она захватила из дома печенье. Бес, пританцовывая, ел с её руки: - А можно на нем прокатиться? - Можно, но не нужно, - сказал Лешка. - Ну, пожалуйста! Я никогда не ездила на лошади, тем более на таком красавце. - Хорошо. Только, если упадешь - не плачь. - Не буду! - Иди сюда, сгибай левую ногу в колене, держи поводья. Хоп! Едва Вика очутилась на спине у Бес, тот отбросив грудью Кадочникова, рванул вперед. Девушку по инерции откинулась назад, но она не растерялась и с такой силой, рванула на себя поводья, чтобы было слышно, как стальные удела ударили по коренным зубам лошади. Бес то ли от боли, то ли от неожиданности остановился и затряс головой. Подоспевший Лешка схватил его под уздцы. - Натяни поводья, я к тебе сзади прыгну. Кадочников легко вскочил к Бесу на спину, но в тот же миг конь свечкой взмыл на дыбы и мало того взмыл, он пошел вперед на задних ногах, перебирая в воздухе передними копытами. Вика поползла по его спине вниз и стала спихивать тяжестью своего тела кавалера. Они оба упали на землю у задних ног Беса. Лешка схватил Вику в охапку и, перекатившись по земле, еле успел оттащить от задних ног лошади. Бес мог и лягнуть. Но почувствовал, что его уже больше никто не держит и видимо, обидевшись за удар по зубам уделами, он, едва коснувшись передними ногами земли, снова взвился вверх и прыгнул, как с обрыва в воду, во тьму ночи. В это время толпа каких-то ребят подходила к клубу, Бес, как смерч, прошел сквозь них, обдав жаром своего тела и ужасом. По ночной улице глухо застучали его копыта. Пропала, пропала новая, взятая Гришкой напрокат у кого-то из его друзей, уздечка с зеркальными бляхами и прямоугольной бахромой на нахрапнике. Конная прогулка не задалась, и они пошли гулять за поселок. Был в этом у Алексей свой интерес: совхоз, в состав которого входил Р тоже начал уборочную и в поле стояли копны свежей соломы. Ночь стояла душная и беззвездная. Приближалась гроза. Черное небо время от времени где-то пока ещё далеко озаряли всполохи молний и как отдаленная канонада до влюбленных долетели раскаты грома. Поселок остался позади, и до заветного поля уже было почти рукой подать, как раскаты грома стали явственней и зигзаги молний синим светом все чаще освещали округу. Нужно было возвращаться. Чтобы сократить путь они пошли задами, вдоль частных садов крестьян. Гроза еще не началась, но в воздухе уже явственно пахло озоном и влагой. Судя по притихшим, словно молящимся небу, деревьям буря обещала быть не шуточной. Ещё бы, наверное, с месяц стояла несусветная жара, и в народе ходили слухи, о каком невиданном граде накрывшем соседние районы, что-де градины величиной с куриное яйцо насквозь пробивали шифер. Бывает ли ночью град или нет, Лешка не знал. Не знала этого и Вика. Но то, что они до начала грозы не успеют вернуться в поселок, было ясно. И тут, словно подсказка судьбы, молния вдруг высветила чей-то сад и в его глубине мелькнула крыша сарая. - Пойдем в сарае спрячемся, - предложил Лешка. - А он чей? - Если честно, то понятия не имею. Но знаю одно, сейчас если вольет, то мало не покажется. Не бойся, не расстреляют же нас - мы же не воровать идем. А потом, как поется в песни: «Все вокруг колхозное, все вокруг моё». Сколоченный из не обрезных досок сарай казался огромным и мрачным и черт знает, как его вообще удалось втиснуть между яблонями. Тяжелая дверь сарая оказалась не запертой на замок, а лишь подпертая снаружи кривым ломом. Лешка потянул дверь на себя, и она пронзительно заскрипела на ржавых петлях. Казалась