, что на её визг сейчас сбежится вся деревня. Вика прижалась в Лешке, он обнял её, прижал к себе и услышал, как громко стучит её сердце. Они зашли вовнутрь. Кадочников осторожно, прикрыл дверь, и они утонули в темноте и запахе свежего сена. - Как мы удачно зашли, - прошептал Лешка на ухо своей спутнице, - Разрази меня гром, если это не сеновал. В этот миг небо словно раскололось надвое, молния хлестнула как плеть, ослепительная, яркая, такая, что её свет проник даже сквозь сбитые внахлест доски сарая. Свист этой плети ещё не затих, как ударил гром такой силы, что содрогнулась земля, сад застонал, затрепетал каждым своим листочком, моля о спасение. Лешка в щель стены увидел, как напротив сарая в соседнем саду, как факел вспыхнула высокая тенистая груша. - Дурачок, не пустословь понапрасну, а то и впрямь беду накличешь. - Какое же это пустословие, если это и впрямь сеновал? - Лешка зажег спичку. Слева от них половина сарая под самую крышу была забита сеном, тут же к сену была приставлена деревянная лестница и стояли вилы с длинной ручкой. Кадочников взял вилы и бросил их во тьму сарая. Вика вопросительно глянула на него. - Это чтобы не получилось, как в «Крокодиле» «Вилы в бок» на самом интересном месте. Поднимайся по лестнице, а я тебя снизу страховать буду. Они поднялись наверх и тут же утонули в мягком душистом сене. Ещё раз грянул гром, и старый сарай содрогнулся от его удара, настежь отварилась прикрытая Лешкой воротина и тьма сеновала озарилась голубым небесным пламенем полоснувшей по саду молнии. С небо на землю обрушился поток воды - мощный, упругий. Под его напором загудела крыша и по волнам шифера, журча, ручьями потекла вода. Из отрытой двери на сеновал пахнуло свежестью ночного ливня. Её губы сладко пахли земляникой, и вкус от них тоже был земляничной, такой, когда ягода ещё не дозрела, ещё не налилась алым соком, а лишь только начала розоветь по бокам. Кисло-сладкий вкус. Такой ни с чем не спутаешь. Лешка страстно и неумело целовал её лицо, атласные щеки и эти смешные детские ямочки на них, брови - черные густые, как говорили в старину, соболиные, длинные пушистые ресницы, прикрытые веки с длинными изогнутыми ресницами, нежную шею, на которой пульсировали артерии, ложбинки ключиц. Какой свежестью и чистой она благоухала! С какой страстью и нежностью она льнула к нему, отзываясь, всем своим юным и гибким телом на его ласки. Лешкина рука легла на её грудь, высокую, упругую, трепещущую, подобную грудь он видел лишь в школьных учебниках работы античных мастеров - без единого изъяна, но там был холодный мертвый мрамор, а тут живая и трепетная плоть... - Лешенька, милый мой, родной, не надо, - шептала она, - Я и сама этого очень хочу... но... не надо. Очень тебя прошу, не губи меня. Век только твоей буду, но не делай этого... подожди немного. Я ещё к этому не готова. И Лешка не был готов к этому. Он и по сей день не знает, что его тогда сдержало. Наверное, он боялся испортить физической близостью их отношения. Не смотря на всю заманчивость и природный зов плоти, что-то ещё скотское виделось ему в этом. Его пугала мысль, а вдруг после этого их чувства умрут, и они станут испытывать друг к другу лишь отвращение, как все вдруг сразу опошлится, обесценится и зацветет порок на их цветочной поляне любви, как на колхозном поле сурепка. Как-то невольно вспомнилось и другое. Вика много рассказывал о своем отце - капитане первого ранга, повествовала она о нем с каким-то детским восторгом, о том какой честный, мужественный, решительный, принципиальный: - У нас в школе одна девочка заболела нехорошей болезнью, сам понимаешь, Мурманск - город портовый и заразы всякой хватает. Так вот, мне отец сказал, если ты дочка, когда-нибудь меня опозоришь - я тебя пристрелю, - она на мгновенье задумалась и вдруг задорно засмеялась и с гордостью добавила, - А он пристрелит - я его знаю! Как бы тяжело ему не было это сделать. Честь для него всё! Ох, как бы Лешке не хотелось, чтобы после деревенского сеновала её пристрелил её героический отец. Если бы к Алексею Кадочникову сейчас явился ангел смерти и сказал бы: - Завтра ты умрешь, но Бог - Великий и милосердный делает тебе перед смертью подарок - ты можешь выбрать любой день из своей никчемной жизни и прожить его заново. Лешка бы выбрал именно этот день. Дождь к утру кончился, но небо было серым и холодным. Ветер подобно тяжелым волнам, гнал за горизонт обрывки тяжелых, грязных, рваных облаков. Приютивший их в эту ночь сад был изрядно потрепан грозой, опаленная молнией груша, как безутешная вдова в черном, грустно смотрела им в след. Вика сняла босоножки и несла их в руках, Лешка шел рядом, поддерживая её за талию. Когда стали переходить дорогу, девушка, вдруг, поскользнулась на мокрой земле и стала падать. Кадочников автоматически дернул её за руку на себя, но сам в этот миг и его ноги поехали по липкой грязи, и он стал падать в противоположную сторону, но руку спутницы не выпустил. Лешка упал на спину прямо в грязь, а сверху ещё на него свалилась она. Правда, Вика измазала лишь колени и руки, зато Лешка был с ног до головы, как поросенок, весь в грязи. Но несмотря на это душа его пела. Светло и чисто было на душе. В тот день в поселковой больнице народа не было, кроме какой-то старухи с радикулитом, да и та, скрюченная болезнью, не вставала с постели. Остальные больные отпросились на выходной день. Да и вообще, болеть было не сезон. Главврач, он же и единственный врач, на всю больницу куда-то уехал, и всем заправляла Викина подружка Маргарита Бронникова. Лешку раздели, отправили в душ и дали больничную пижаму. Вика пошла стирать его одежду: - Хитрый ты, - смеялась она, - замуж меня ещё не взял и даже не предложил, а штаны твои уже стирай. - Это ты хитрая, взяла и на меня упала, нет бы рядом в лужу свалиться. В тот день Лешка на работу по случаю дождя не поехал и весь этот день они провели вместе, потом была ещё ночь. В эту ночь, они не пошли ни на какие сеновалы, а обосновались в больничной палате. А потом Вика ухала на три дня в Москву к тетке и пропала.