Очень хорошо помню этот февральский ранний вечер. Предзакатное солнце искрилось и горело на золоченых маковках соборов и башен. Тянуло откуда-то из Москворечья резким, еще по-зимнему, ветерком, приносившим сюда, на вышку великого города, запахи фабричных дымов.
Мы шли быстро, весело, разговаривали, смеялись. И вдруг говор смолк, смех, как ветром снесло, и от первых рядов нашей цепочки послышались приглушенные голоса, полные изумленья:
— Сталин! Смотрите, Сталин!
И тут все увидели живого, неподдельного Сталина. На Ивановской площади в Кремле в то время существовал островок. На нем росли несколько елей и между ними, вероятно, можно было бы при необходимости размяться, походить туда-сюда, колеся вокруг деревьев.
Именно здесь и прогуливался Сталин в обществе с каким-то крайне рослым краскомом, то и дело сгибавшимся к Сталину, который был ему только до плеча.
Сталин был в черной меховой шапке, с опущенными наушниками, в черном пальто, длинном, чуть не до пят, руки его были спрятаны в карманах, в зубах он держал трубку, слегка дымившуюся.
Он не спеша передвигал ногами в сапогах, изредка кивал военному головой, казавшейся очень большой, явно не пропорциональной его узким плечам и маленькому росту. Было во всем его облике что-то уж очень обыкновенное, даже простоватое, и это всех нас тронуло, вызвало чувство умиления.
Но вместе с тем подумалось и о чем-то возвышенном и сложном: вот он ходит так просто, обыкновенно, как все мы, смертные, а думает, наверное, о всей стране, о жизни миллионов, о всех нас. И может быть, ему сейчас тоскливо гулять с этим чужим, военным человеком, а не с любимой женой, которую он проводил недавно в скорби и страданиях в другой мир, перед которым и он не властен.
Мы стали сбавлять шаги, стараясь лучше рассмотреть Сталина, запомнить его облик навсегда. Это казалось редким счастьем тогда, неслыханной удачей, увидеть самого Сталина вот в такой необычной, почти интимной обстановке.
— Не останавливаться! Не сбавлять шагов! — услышали мы резкие голоса военных, возникших перед нами будто из-под земли.
Втайне проклиная этих военных, мы все-таки не ускорили шагов и, оглядываясь, стараясь не упустить ни одной подробности, втянулись в проемы Ильинских ворот. В эти минуты мы не знали, что не только увидим еще раз Сталина, но даже услышим его.
А произошло это так: когда на третий день совещания мы пришли на вечернее заседание, которое предполагалось стать заключительным, мы сразу заметили, что зал по своему составу стал иным. То там, то здесь сидели военные. Появились в зале известные в то время деятели партии и государства: Бубнов, Стецкий, Яковлев…
Заседание началось с продолжения прений. Выступали товарищи с Северного Кавказа, из Центрально-Черноземной области, с Урала. Но потому, с каким напряжением в Президиуме переговаривались, всем становилось ясно — предстоит что-то более значительное.
И вдруг одна из зеркальных дверей раскрылась, и в Президиум вошли Сталин и Молотов. Они шли друг за другом с промежутком в два-три шага, шли не спеша, подчеркнуто не спеша.
Сталин был в сером костюме: двубортный пиджак со стоячим, но отложным воротником, застегнут наглухо, ровные брюки (не галифе!) вправлены в мягкие сапоги на низком каблуке. Волосы у Сталина посеребрены сединой, глаза чуть прищурены. В одной руке трубка, другая рука большим пальцем заткнута за бортовину пиджака на уровне средней пуговицы.
Молотов в синем обычном костюме, в штиблетах, в галстуке в белый горошек. Широкое лицо бледное-бледное, бескровное, круглые, настороженные глаза под пенсне в золоченом ободке.
Все — в Президиуме и в зале — вскочили, захлопали дружно, с молодым азартом.
Сталин и Молотов заняли места слева от Косарева. В ответ на овации Молотов слегка потряс крупной лысеющей головой, Сталин, наоборот, замер в неподвижности и поспешно опустился в кресло.
Хлопали долго и упоенно. Молотов привстал, снова потряс головой. Сталин сидел неподвижно. Потом он резко повернул голову и что-то сказал рядом сидящему с ним Косареву. Что сказал — никто не расслышал. Но по движению его губ, прикрытых толстой складкой прокуренных усов, все угадали, что сказано:
— Продолжайте!
Косарев прервал звонком аплодисменты, все сели, и, поскольку трибуна пустовала, он объявил:
— Слово предоставляется секретарю Западно-Сибирского крайкома комсомола товарищу Шунько.
Я сидел с Володей рядом в четвертом ряду, как раз напротив трибуны. Вот это выпала Володе судьба: выступать в присутствии самого товарища Сталина! Когда Володя встал, чтобы выйти к трибуне, я успел пожать ему руку — держись, старина, не робей, не урони чести нашей организации.