– Много?
Чаплицкий посмотрел ему в глаза, прищурился, доверительно сказал:
– Ох, много, Тиша. Сколько можно – всем дело найдется. Я думаю, у вас с Феденькой есть на примете…
– Есть, – твердо ответил Тихон. – Хорошие люди. И не только на примете.
– Это как? – недопонял Чаплицкий.
– Несколько господ офицеров от корпуса отстали… У нас столуются… а кой-кто и кров над головой имеет… Есть и другая публика – штатские, но боевые…
– Во-он как? – Чаплицкий был очень доволен.
Тихон преисполнился гордостью:
– А как же! Небось народ мы крепкой закваски! Если дозволите – представлю.
– Очень хорошо, Тиша. Только не всех сразу. И насчет меня покороче: начальственный, мол, господин, необходимыми полномочиями облечен, и… хватит с них.
Тихон развел руками, показывая, что уж ему-то подобная азбука ни к чему.
Он усадил за стол дорогих гостей, убедился в том, что у них прекрасный аппетит, выпил с ними рюмку рябиновой настойки и умчался.
Не прошло и десяти минут, как он вернулся с двумя людьми: высоким, подтянутым, опрятно одетым блондином и полным, в крестьянском армяке, с большой лысиной и мешками под глазами.
Оба отличались заметной военной выправкой, знакомясь, разом щелкнули каблуками:
– Поручик Литовцев Всеволод Николаевич…
– Капитан Сударев Иван Андреевич…
Чаплицкий поднялся, гостеприимно пригласил их к столу:
– Прошу, господа… Приятно познакомиться…
Трапеза еще не вошла в силу, когда двери общего зала столовой № 3 распахнулись, пропуская чекистов и наряд красноармейцев.
Чекист в желтой кожаной тужурке громко объявил:
– Спокойно, граждане! Оставаться на местах: проверка документов…
Несмотря на этот призыв, в зале сразу же возник шум, гам, поднялась суматоха: многим из столующихся проверка документов была ни к чему.
Воспользовавшись суетой, Федор Муратов проскользнул в «кабинет», крикнул:
– Облава! Проверка документов!
Неторопливо поднялся Тихон:
– Ш-шш, Федя, не шуми. Не извольте беспокоиться, господа. Щас я всех отсюда выведу. Есть ход…
Берс, надевая пальто, ругался:
– Такой ужин пропал!..
– Не пропал, – торопливо возразил Чаплицкий, распихивая по карманам яства.
Уже на выходе остановился, напомнил младшему Муратову:
– Федя, не забудь про человечка, что я тебе показал…
В одной руке у него была курица, в другой – револьвер.
Все последующие дни Чаплицкого можно было видеть не только в столовой № 3 – он появлялся и в порту, и в цехах судоремзавода, и около радиостанции.
Энергичный, озабоченный и в то же время всегда веселый, он деловито разговаривал с самыми разными людьми. С некоторыми он приходил в заднюю комнату заведения братьев Муратовых, закрепляя бокалом вина только что возникшую связь…
Никому и в голову бы не пришло, что эта активная деятельность имеет какое бы то ни было отношение к убийству неизвестного офицера, – впрочем, позднее он был опознан как штабс-капитан 186-го пехотного полка Владимир Афанасьевич Суров; чекисты, обнаружившие тело Сурова, решили, что он был ограблен и убит бандитами, которых в то смутное время было более чем достаточно…
В действительности все обстояло еще проще: штабс-капитан наотрез отказался сотрудничать с Чаплицким и, на свою беду, не смог скрыть симпатии к революции. Это стоило ему жизни.
И уж совсем никого не удивила гибель окончательно опустившегося, спившегося поручика гвардейского Семеновского полка Алексея Дмитриевича Колыванова.
Патруль нашел его в овраге с перерезанной глоткой, и рыжий худой красноармеец, равнодушно цыкнув щербатым зубом, бросил: «Офицерье проклятое… Черт с ним: собаке – собачья смерть…»
Чаплицкий действовал.
В нетопленой комнате бывшего коммерческого архангельского училища сидели на лавках, на столах, просто на полу человек тридцать матросов, солдат, рабочих.
За первым столом, на котором чадила масляная плошка, закутавшись в теплый платок, сидела Лена Неустроева.
Она проводила культчас: с выражением читала книгу вслух.
Шестаков тихо приоткрыл дверь и присел сзади на освобожденный белобрысым молодым матросиком табурет. Огляделся по сторонам, с удовольствием заметил, с каким интересом слушают Лену бойцы.
А она, отложив книгу, – не то по памяти, не то своими словами – взволнованно рассказывала, вглядываясь в мерцание людских глаз, полускрытых от нее потемками:
– Поклонился тогда Емельян Пугачев на все четыре стороны и сказал голосом, чуть дрогнувшим: «Прости меня, народ русский, если согрешил в чем перед тобою!..» Сорвали палачи с него рубаху, повалили на деревянный настил, молнией блеснул над притихшей Болотной площадью топор, глухо стукнул…