— Вы говорите, — спросил один францисканец, — письмо было адресовано женщине, но как же оно попало в руки следователя?
Лейтенант не ответил; он бросил быстрый взгляд на отца Сальви и отошел в сторону, нервно покручивая кончик своей седой бородки. Оставшиеся обменивались мнениями.
— В этом видна десница божья, — заметил кто-то, — даже женщины его ненавидят.
— Желая спастись, он сжег свой дом, но позабыл о гостье, то есть о любовнице, о «бабай», — прибавил, громко смеясь, другой. — Воля божья! «Сантьяго, и рази, Испания»[205]!
Между тем старый воин перестал шагать по залу и на миг остановился подле Марии-Клары, которая сидела, не шелохнувшись и прислушиваясь к разговорам; у ног ее валялись цветы.
— Вы очень дальновидная девушка, — сказал ей тихо старый лейтенант, — вы правильно сделали, отдав письмо… Этим вы обеспечили себе и своей семье спокойное будущее.
Она посмотрела ему вслед безумным взглядом и прикусила губу. К счастью, мимо проходила тетушка Исабель. Мария-Клара нашла в себе силы дернуть ее за платье.
— Тетя! — прошептала она.
— Что с тобой? — спросила та, с испугом вглядываясь в лицо девушки.
— Проводи меня в мою комнату! — умоляюще проговорила Мария-Клара, повиснув на руке старухи.
— Ты больна, дитя мое? На тебе лица нет! Что с тобой?
— Мне дурно… столько людей… яркий свет… мне надо отдохнуть. Скажи отцу, что я посплю.
— У тебя руки как лед! Хочешь чаю?
Мария-Клара отрицательно покачала головой, заперла на ключ дверь спальни и, рыдая, бессильно рухнула на колени перед статуей мадонны.
— Мама, мама, мама!
В окно и дверь, выходившую на террасу, лился яркий свет луны.
Из зала неслись звуки веселого вальса; даже здесь, в спальне, слышен был смех и шум голосов; несколько раз из-за двери ее окликали отец, тетушка Исабель, донья Викторина и сам Линарес, но Мария-Клара не шевелилась: глухие стоны вырывались из ее груди.
Прошло несколько часов; окончилось веселое пиршество, смолкли песни, стихла музыка; свеча догорела и потухла, но девушка все еще лежала на полу, у образа богоматери, озаренная светом луны.
Дом постепенно погружался в тишину, погасли огни; тетушка Исабель снова постучала в дверь.
— Крепко же уснула! — громко промолвила старушка. — Молода еще, забот не знает, вот и спит как убитая.
Когда все стихло, Мария-Клара медленно поднялась и осмотрелась; в печальном лунном свете она увидела террасу, беседки, увитые виноградом.
— Забот не знает! Спит как убитая! — с горечью прошептала она и вышла на террасу.
Городок спал; только порой слышался стук колес экипажа, проезжавшего по деревянному мосту через реку; на ее спокойных водах поблескивала лунная дорожка.
Девушка подняла глаза к темно-синему чистому, как сапфир, небу; она медленно сняла кольца, серьги, вынула булавки, гребень из волос, положила все на перила и посмотрела на реку.
Лодка, доверху нагруженная сакате, остановилась у причала, какие устроены у каждого дома, стоящего на берегу реки. Один из двух гребцов поднялся по каменным ступеням, перепрыгнул через ограду, и секунду спустя его шаги послышались на лестнице, ведущей на террасу.
Заметив Марию-Клару, он на мгновение замер, но тут же снова стал медленно подниматься. В трех шагах от девушки он остановился. Мария-Клара отпрянула назад.
— Крисостомо! — в ужасе прошептала она.
— Да, я Крисостомо! — ответил сурово юноша. — Мой враг, человек, который имеет все основания ненавидеть меня, Элиас, спас меня из тюрьмы, куда я попал из-за друзей.
За этими словами последовало тягостное молчание. Мария-Клара опустила голову, ее руки повисли, как плети.
Ибарра продолжал:
— Над телом моей матери я поклялся сделать тебя счастливой, как бы ни сложилась моя судьба! Ты можешь изменить своей клятве, ты клялась не своей матери; но для меня, ее сына, память о ней священна. Презирая опасность, я пришел сюда, чтобы выполнить свой долг, и случай помог мне увидеть тебя. Мария, мы больше никогда не встретимся. Ты молода и, возможно, когда-нибудь в тебе заговорит совесть… Прежде чем уехать, я пришел сказать, что простил тебя. А теперь, будь счастлива и прощай!