«Лучше поостеречься! — говорил он себе. — Я знаю, что он — архангел, но все же не ручаюсь за него, не ручаюсь!»
Каждый год капитан Тьяго посещал со своим оркестром пышное празднество паломников в Антиполо: там он заказывал две торжественные мессы из тех, что служат во время трех «девятин»[51] и в другие дни празднества, и совершал затем омовение в знаменитом источнике, где, говорят, омывалась сама священная статуя приснодевы. Богомольцы до сих пор различают на прибрежном камне следы ног девы и бороздки, оставленные ее волосами в ту пору, когда она мыла их, — как будто волосы девы стальные или алмазные, а сама она весит тысячу тонн. Нам хотелось бы, чтобы сей грозный образ полоснул хоть раз своей чудодейственной шевелюрой по глазам этих ханжей и наступил своей ногой им на язык или на голову.
Там, у этого же источника, капитан Тьяго непременно должен был съесть жареного поросенка, синиганг из рыбы с листьями алибамбанга и другие более или менее аппетитные блюда. Две мессы обходились ему в четыреста песо с небольшим, но это не так уж дорого, если вспомнить, что стоят другие почести, воздающиеся богоматери — все эти фейерверки, петарды, ракетницы, плошки, и если подсчитать те огромные прибыли, какие, благодаря этим мессам, он кладет в карман круглый год.
Однако Антиполо не был для капитана Тьяго единственным местом проявления его рьяной набожности. Когда в Бинондо, Пампанге и в городке Сан-Диего он участвовал в петушиных боях, делая крупные ставки, он всегда посылал местному священнику несколько золотых на мессы, для ублаготворения небес, и подобно римлянам, которые перед сражением советовались со своими авгурами, кормя священных цыплят, капитан Тьяго советовался со своими, применяясь к требованиям иной эпохи и к новым истинам. Он пристально разглядывал пламя свечи, дымок ладана, вслушивался в голос священника и пытался по этим приметам познать будущее. Общее мнение было таково, что капитан Тьяго редко проигрывает, и если это случается, то лишь оттого, что священник, служа мессу, внезапно охрипнет, или мало зажгут свечей и лампадок, или оттого, что в свечах окажется слишком много сала, а среди монет попадется одна фальшивая и т. д. и т. п. Настоятель одного братства уверял его, что подобные неудачи — лишь испытания, посылаемые ему небесами, дабы убедиться еще раз в его вере и благочестии. Любимый священниками, уважаемый причетниками, почитаемый китайцами — продавцами свеч и пиротехниками (или «кастильерос»), этот человек процветал в лоне церкви на земле, а многие почтенные набожные особы приписывали ему также большое влияние и на суд небесный.
То, что он жил в мире с правительством, не подлежит сомнению, хотя это весьма трудное дело. Чуждаясь всех новых идей, довольный своим modus vivendi[52], он всегда готов был повиноваться даже самому мелкому чиновнику любого учреждения, преподносить власть имущим окорока, каплунов, индюков, китайские фрукты во всякое время года. Если он слышал, что кто-то плохо отзывается об аборигенах, то, не считая себя одним из них, поддакивал и отзывался о них еще хуже. Если ругали китайских или испанских метисов, он и тут не отставал, возможно потому, что полагал себя уже чистым иберийцем. Капитан Тьяго первым приветствовал введение новых налогов или податей, особенно если это обещало ему выгодный контракт или аренду. Под рукой у него всегда был оркестр, чтобы с музыкой принести поздравления или отдать дань уважения губернаторам, алькальдам, прокурорам и т. д. и т. п. в день именин или рождения, при появлении на свет или смерти их родственника и вообще при любом мало-мальски выдающемся событии. Для этого он заказывал хвалебные стихи и гимны, которые славили «добросердного и гуманного губернатора», «храброго и бесстрашного алькальда, да будет путь сего праведника на небо усыпан розами…» (или розгами!) и тому подобные сочинения.
Капитан Тьяго прошел в префекты[53] от богатой метисской корпорации, несмотря на протесты многих, не считавших его метисом. За два года своего правления он износил десять фраков и столько же цилиндров и сломал полдюжины жезлов. Он надевал фрак и цилиндр — в муниципалитет, в Малаканьянг[54] и в казармы; цилиндр и фрак — на петушиные бои, на рынок, на торжественные процессии и в китайские лавки. Неизменные цилиндр и фрак капитана Тьяго! Весь в поту от фехтовальных упражнений, размахивая своим жезлом с кисточками, он отдает распоряжения, все устраивает и расстраивает с поразительной энергией и еще более поразительной серьезностью. Власти видели в нем доброго малого, вполне благонамеренного, миролюбивого, покорного, услужливого, гостеприимного, который не читает ни книг, ни газет из Испании, хотя хорошо говорит по-испански. На капитана Тьяго смотрели так, как бедный студент смотрит на стоптанный каблук своего старого башмака, скривившийся из-за его, студента, походки. К капитану Тьяго равно могут быть отнесены обе поговорки — христианская и мирская: «Beati pauperes spiriti»[55] и «Beati possidentes»[56]. К нему прекрасно может быть применена и другая фраза, неправильно, как утверждают, переведенная с греческого: «Слава в вышних богу, и на земле мир, в человецех благоволение», ибо, как мы увидим дальше, людям мало одного благоволения, чтобы жить в мире. Нечестивцы считали его дураком, бедняки — бессердечным и жестоким вымогателем, а его подчиненные — деспотом и тираном. Ну, а женщины? Ах да, — женщины! Клеветнические слухи ползли из одной жалкой хижины в другую, и некоторые даже поговаривали, что там можно услышать жалобы и рыдания, иной раз прерываемые писком ребенка. С издевкой указывали люди пальцами на девушек с потухшим взором и иссохшей грудью. Но подобные вещи не лишали капитана Тьяго сна, ни одна молодая женщина не смутила его покоя; капитана заставляла страдать старуха, старуха, которая состязалась с ним в набожности и удостаивалась от многих духовных лиц более восторженных похвал и славословий, чем капитан в свои самые лучшие времена. Между капитаном Тьяго и этой вдовой, наследницей своих братьев и племянников, существовало священное соперничество, которое оборачивалось на пользу церкви, как соперничество пароходов в Пампанге оборачивалось тогда на пользу публике. Если капитан Тьяго преподнесет серебряный жезл с изумрудами и топазами какой-нибудь мадонне, то донья Патросинио тут же закажет ювелиру Гаудинесу другой — золотой с брильянтами. Если для процессии в честь Покровительницы мореплавателей[57] капитан Тьяго соорудил арку с двумя фасадами, обтянутую тисненой материей, украшенную зеркалами, стеклянными шарами, фонарями и кистями, то донья Патросинио сделала другую — с четырьмя фасадами, на два метра выше и еще богаче изукрашенную. Тогда он обратился к той области, в которой не знал себе равных, — к мессам с фейерверками и петардами, и донья Патросинио должна была прикусить себе губу беззубой десной, ибо, будучи нервной сверх меры, она терпеть не могла перезвона колоколов, а тем паче грохота взрывов. В то время как он потирал руки от удовольствия, она обдумывала реванш и оплачивала чужими деньгами лучших проповедников пяти орденов Манилы, самых известных каноников собора и даже паулистов[58], чтобы те в своих проповедях в торжественные дни, рассуждая на глубокомысленные теологические темы, порицали грешников, которым ведом только язык лавочников. Сторонники капитана Тьяго как-то заметили, что сама она спит на проповеди, но ее приверженцы возразили, заявив: «Проповедь уже оплачена, оплачена ею, а деньги в любом случае — первое дело». Она, однако, окончательно сразила капитана тем, что подарила церкви трое носилок из серебра с позолотой, причем каждые обошлись ей более чем в три тысячи песо. Капитан Тьяго все ожидал, что в один прекрасный день старуха испустит дух или, проиграв пять-шесть тяжб, пострижется в монахини. К несчастью, интересы доньи Патросинио защищали лучшие адвокаты королевского суда, а что до здоровья, то недугу просто было не подступиться к ней: она, казалось, была свита из стальной проволоки, — бесспорно, в назидание благочестивым душам, — и цеплялась за сию юдоль слез с упорством лишая. Ее почитатели незыблемо верили в то, что после смерти она будет приобщена к лику святых и тогда самому капитану Тьяго придется чтить ее память у алтарей; он на все соглашался и все обещал, лишь бы она поскорее умерла.
53
Префект в испанских Филиппинах — чиновник, стоявший во главе городского управления. Должность префекта, как правило, занимали представители местной городской верхушки — богатые метисы или филиппинцы.
54
Малаканьянг… — в старой Маниле пригородный район на берегу Пасига. В 1824 г. был куплен испанским генерал-губернатором в качестве загородной усадьбы. После землетрясения 1863 г., когда был разрушен губернаторский дворец в Маниле, туда была перенесена постоянная резиденция генерал-губернатора. В настоящее время — резиденция президента Филиппинской республики.
57
Ежегодные празднества доминиканцев в честь покровительницы доминиканского ордена святой девы дель Росарио, вмешательству которой приписывалась победа испанского флота над голландцами во время их нападения на Филиппины в 1646 г.
58
Паулисты — члены миссионерского общества св. апостола Павла, основанного в 1858 г. в Риме и Нью-Йорке при поддержке монахов-августинцев. Паулисты занимались распространением католической религии. На Филиппинах появились в 1862 г.